Открытие себя

– А где ты раньше был со своими советами – перемычку? – закричал кузнец. – Надо самому доводить, раз уж взялся! Много вас теперь, таких советчиков… Перемычку!..

– Ну, ничего, может, размоет. А не размоет, так засыплем и прокопаем глубже.

– Размоет… жди теперь, пока размоет! Здесь грунт плотный. А засыпать – тоже жди, пока высохнет. В грязи не очень-то поковыряешься, у меня и без того ревматизм.

В вершу за час понабивались ерши. Некоторые были настолько мелкие, что проскальзывали сквозь прутья и уплывали по ручейку в Тобол. А те, что покрупнее, просовывали между прутьями головы и пучили на людей мутные глазки. Кузнец нагнулся, вытащил одного.

– Сплошные сопли, мат-тери их черт! – Отшвырнул, вытер пальцы о штаны.

– А маменька тесто поставили, – расстроенно сказал Витька. – Для рыбного пирога.

Алютин докурил папиросу, бросил, растоптал и выругался так крепко, что лягушки зелеными снарядами попрыгали в Тобол.

Калужников морщился-морщился, не выдержал и расхохотался, да так, что сел. Глядя на него, запрыскал в ладошку и Витька. За ним рассмеялся и кузнец.

– Ох, Димка, Димка, и где только была твоя голова с этой перемычкой! Я ж не понимаю, рабочая сила… Э, ну тебя! Не там где-то твои мысли, не отдыхать ты сюда приехал – все про науку свою думаешь. Разматывай удочки, Витька, надо хоть так наловить – иначе нам лучше и домой не возвращаться!

На их счастье, на сей раз ловилась рыбка – и больша, и маленька. Дядя Трофим подобрел, а после ужина, в меню которого была печеная картошка с печеными же в костре окунями, выпив оставленную на открытие канала четвертинку, и вовсе захорошел.

– Димка-а… – тянул он дурашливо.

– А? – Тот лежал, подперев голову руками, смотрел на воду, на другой обрывистый берег Тобола, на тающие к вечеру облака.

– Хрен на!

– Возьми два, – рефлекторно ответил Калужников. – Одним закуси, другой жинке на борщ отнеси.

– Во дает! – умилился кузнец. – Что значит наука, ученый человек. Уважаю я вас, тилигентов, за умственность.

Остатки облаков расположились параллельными бело-розовыми полосами. Они чередовались с просветами быстро синеющего неба. «Вот и в воздухе обнаружились ритмы, волны. С чего бы, казалось? Ветер дул по-всякому, влага тоже испарялась где так, где иначе… а все сложилось в волны». Калужников чуял приближение знакомого и желанного состояния ясности.

– …Оставался бы у нас, был бы первый парень в крепости, – толковал дядя Трофим. – Вон Кланька-то на тебя как глядит, Димакова-то: хошь женись, хошь так… А ты все думаешь, думаешь! И глаза у тебя от мыслей какие-то мертвые. Нет уж, лучше я буду каждый день станичному бугаю кольцо в нос ковать, чем этой вашей наукой заниматься… Эх, где мои тридцать лет! Вот я казаковал…

Калужников слушал и не слушал. «Плывут облака, течет вода в Тоболе, качаются ветви тальника, играют стрижи у обрыва, дядя Трофим плетет чушь – все это делается просто так. Потому что должно же что-то делаться в природе!»

За отрогами дотлевал закат. Волны-облака стали сизо-багровыми. Звенел ручеек из канала. Ныли комары. В озере Убиенном, провожая день, играла рыба.

Трофим Никифорович погрузил на тачку вершу, лопаты, удочки, растолкал клевавшего носом сына, крикнул Калужникову:

– Ну чё, пошли?

– Идите, я еще побуду.

– Смотри: отставать да догонять… Или ты не домой пойдешь?

– Может быть. – («Идите, идите. Уходи скорее, докучный день! Приди ко мне, ночь. Приди, природа, чувственно и жарко, как женщина в мои объятья…» – это были получувства-полумысли.)

Скрип колес тачки, бормотанье Трофима Никифоровича, шаги – все удалилось. Темнело. Сник ветер. Успокоился плеск рыб в озере и реке. Постепенно установилась тишина – тот всеобъемлющий и торжественный покой, когда неловко даже сильно вздохнуть.

Дмитрий Андреевич осторожно, чтобы не нарушить невзначай тишину, перевернулся на спину, закинул руки за голову. В темно-синем небе загорались первые звезды. Раньше у него была привычка узнавать созвездия, вспоминать названия приметных звезд. Теперь же он просто смотрел.

«Природа и я… Мы разделяем: есть „я“ и есть природа, которая все, что не-я. Но есть только природа, среда. А „я“ – от замкнутости… от замкнутости того, что делается в том кусочке среды, где есть объемный всплеск ее же, именующий себя „я“. Я, Калужников… Но не такая это и замкнутость, если я ощущаю и понимаю окрестное. Ограниченно ощущаю и понимаю неполно – вот от чего замкнутость. А когда полно, то не станет отдельно „природы“, отдельно ее модели во „мне“ – все сольется в Единое Волнение. Слиться – вот главное…»

Он перестал замечать, как течет время, только чувствовал, что материальный поток, чуть вибрируя упруго – в ровном дыхании, в ударах сердца, – несет его вместе с теплой степью, рекой, озером, тихим небом в бесконечность. «Будто Волга», – подумалось ему. Он вспомнил, как купался в Волге ниже Горького и его несло ровное, но быстрое течение, какое нельзя было предположить по виду величественной реки. «И поток времени – галактическая Волга».