Открытие секунды

Итак, в 2 часа 55 минут Куницын вошел в темпоскаф. В широкий, обвитый золотой проволокой бак, три метра в высоту, три метра в диаметре, — в странный бак с золотым бочонком на боку.

На пороге Куницын помахал рукой, закрыл дверь… и остался у всех на виду. Можно было, видеть его на экранах, можно было и заглядывать в темпокамеру сверху. Ведь ее ограждало поле, в потолке она не нуждалась. Только стеклом была прикрыта — от дождя.

Всем было видно, как Куницын уселся в свое кресло-кровать, положил руки на стол, развернул журнал, заполнил первую строку. «2 ч. 58 мин. К старту готов».

Прожекторы заливали темпоскаф голубым светом, отгоняя ночь за ограду площадки. Десятки объективов нацелились на золотой бак. Волнуясь в первый раз за эти тринадцать лет, Гурьянов нажал кнопку.

— Поехали, — сказал Куницын, повторяя знаменитое гагаринское. Но с места, конечно, не сдвинулся.

Космический старт был куда красочнее. Гигантская башня окутывалась клубами цветного дыма и, как бы опираясь на эти клубы, привставала, подтягивалась к небу, взвивалась, сверлила высоту, серебристой стрелой пронизывала облака.

Старт в быстрое время — никакое не зрелище. Все остается на своем месте: бак и бочонок, кресло и темпонавт в кресле.

— Как самочувствие? — спросил Гурьянов по радио.

— Нормальное.

И через три, и через шесть, и через пятнадцать минут:

— Порядок. Настроение бодрое.

В конце концов Гурьянов рассердился:

— Вот что, парень, ты мне тут бодрячка не разыгрывай. Меня не успокаивать надо, а информировать. У меня датчики перед глазами, вижу я, какая норма. Давай докладывай по-честному, описывай.

— По-честному, как в бане, — признался Куницын. Печет снаружи и изнутри. Будто каменка рядом.

— Ослабить? Выключить? Сделать паузу?

— Нет-нет, я не к тому. Терпеть можно. Но печет. Ужасно хочется холодного пива.

— Воздержись. Сок пей. Еще лучше не пей, полощи рот. И не геройствуй. Почувствуешь себя плохо, сам отключайся, пульт перед тобой.

— Ничего, терпеть можно. Но лучше дайте задание. А то сидишь, сам к себе прислушиваешься.

— Задание в журнале, — напомнил Гурьянов.

— По заданию спать ложиться в 3.30. Сейчас 3.24.

— А у нас — 3.22. Уже разошлись на две минуты.

Вот так началось движение поперек времени: из обычного в быстротекущее.

Но смотреть и снимать тут было нечего, Корреспонденты начали расходиться. Всем хотелось соснуть. И темпонавту полагалось спать до семи утра, до той поры, пока не завершится процесс уменьшения-ускорения.

И в семь утра, когда все собрались снова, на площадке стоял тот же золотой бак с бочонком-почкой. Но теперь они поменялись местами. Почка была слева, очутилась справа. И освещена была странным вишневым светом, казалось, там догорает пламя. Можно было разобрать, что в этом вишневом сиропе мирно спит на миниатюрной кроватке миниатюрный человечек: уменьшенная в десять раз копия Саши Куницына.

Осунувшийся после бессонной ночи Гурьянов приблизил микрофон к губам:

— Вставай, Саша, пора!

И начались чудеса.

Человечек подпрыгнул и заметался туда-сюда по своему бочонку. Раз-раз-раз, зарядка: приседание, нагибание, выжимание. Ручки-ножки так и мелькали, так и дергались, словно на пружинках. Вверх-вниз, вверх-вниз, глаз не успевал уследить. Затем человечек метнулся к умывальнику, плеснул воды, схватил и кинул полотенце, вдруг очутился у кровати; пять секунд — кровать застелена. Что-то поколдовал у ящика, что-то бросил в рот. Все вместе заняло три с половиной минуты.

— Приятного аппетита, Саша. Как самочувствие?

Тоненьким тенорком экран зачирикал что-то невнятное. Куницын говорил в десять раз быстрее, и звук получался в десять раз выше — разница в три октавы с лишним.

— Дайте же запись в нормальном темпе, потребовал Гурьянов.

Подключили магнитофон. Теперь можно было услышать басистое и членораздельное:

— Добрый день, товарищи. С трудом догадался, о чем спрашиваете. Тянете каждое слово: саааа-амммочу-уууу… на добрых полминуты. Чувствую себя превосходно, даже легкость особенная. Никакого воспоминания о вчерашней бане. Сейчас включаю запись, чтобы слушать вас.

Но и с записью беседа не получилась. Темпонавту все время приходилось ждать. Сказал несколько фраз, потратил свою минуту. Теперь ждет десять минут, чтобы магнитофон изложил его фразы внешнему миру. Ждет еще десять минут, чтобы внешний мир высказался. Все ожидание да ожидание. И Гурьянов коротко распорядился:

— Действуй по программе, Саша.

По программе проводились наблюдения внешнего мира. Куницын смотрел в окно, наговаривал магнитофону: