Открытие сезона

Во мне это лишь разжигало интерес. Мы не могли поехать на квартиру к Виндхэму, поскольку она примыкала к театру и народ постоянно забегал к нему; мой дом тоже не годился из-за детей и привычки Паскаль рано возвращаться в слезах домой, после очередной ссоры со своим ухажером. Один раз мы все же рискнули и поехали к Виндхэму, после нашей ставшей привычной поездки на обед. Не успели мы устроиться на диване, как в дверь позвонили, и в квартиру ввалились Невиль, Джулиан, юноша с фанатичным взглядом и незнакомая девушка, и принялись жаловаться на управляющего, который отказался помощь их родственникам с билетами. Виндхэм доказывал, что это не имеет никакого отношения к нему, налил им выпить, ради чего, подозреваю, они и пришли, и мы сидели и пытались не дать юному фанатику рассказать нам о том, что происходит с его мягким небом и надгортанником. Казалось, они не особенно удивлены моим присутствием, и, насколько я знаю, Дэвид так и не узнал о той нашей встрече.

Эта стадия устраивала меня гораздо больше, чем Виндхэма Фаррара. Иногда он замечал: «У нас осталось всего три месяца до конца сезона». Первая серьезная попытка все расставить по местам была предпринята им спустя три недели после начала репетиций пьесы Карпентера. Он простудился и сказал всем, что собирается отлежаться вечером в постели, думаю, с целью дать понять, чтобы его никто не вздумал беспокоить. Он организовал для меня подходящий предлог навестить его – якобы с посылкой от «Бутс».

– Это абсолютно правдоподобно, – сказал он по телефону. – Я попрошу тебя купить мне кое-что из вещей.

Интересно, как эта мысль понравится Дэвиду, подумала я, но ничего не сказала и заехала к нему в установленное время, кажется, никем не замеченная. Я увидела, что он действительно простудился.

– Привет, – сказал он. – Может, проведем тихий вечерок дома. У меня нет здоровья раскатывать по деревням.

– Хорошо, – сказала я, надеясь, что сегодня все и произойдет, но целая серия мелких раздражающих моментов отвратила меня от этой идеи. Во-первых, он настоял на том, чтобы объяснить мне свой план постановки новой пьесы. Для меня это ничего не значило, я даже не могла понять используемую им терминологию. Дэвид хотя бы не пытался говорить со мной о циклораме и вращающем моменте. Потом он спросил, люблю ли я музыку и, не дожидаясь ответа, поставил Вагнера, а Вагнер – единственный композитор, к которому я испытываю отвращение: от него кровь стынет у меня в жилах. Затем он предложил мне поужинать яичницей с беконом. Отлично, сказала я, и обнаружила, что именно мне предстоит приготовить ее. Конечно, было бы невероятным стоять и смотреть, как он занимается готовкой, но тем не менее мысль о том, что я спрашиваю у него, как он любит яйца: вкрутую или всмятку, или зажаренные с двух сторон, – не очень-то сочеталась с моим представлением о страсти. Мы съели яичницу с ветчиной, под музыку грохочущего фашиста, и он даже не предложил мне выпить. Я начала подозревать, что, возможно, он относится к тем мужчинам, которые пьют в одиночестве или вовсе не пьют и обожают задирать ноги на стол. Если бы я была Софи, я сама могла бы обслужить себя, но я не она и предпочитаю, чтобы меня угостили. Когда с ужином было покончено, я отнесла тарелки на кухню. Я не собиралась их мыть, но грязь, царившая в раковине и вокруг, воззвала к моей аккуратности. С прошлого утра здесь ни к чему не притрагивались: в сливе раковины застряла чайная заварка, а на сушке высилась гора грязных чашек и блюдец. Я пыталась отыскать пару чистых стаканов, но безрезультатно. Мои подозрения подтвердились: он был тайным трезвенником.

Я перемыла всю посуду и принялась вытирать сушку и кухонный стол, когда он вошел посмотреть, чем это я занимаюсь.

– Зачем ты это делаешь? – воскликнул он, и я ответила:

– Ты забыл, что я не люблю беспорядка.

Покончив с кухонными делами, мы переместились на диван и в некотором смущении принялись целоваться. Через некоторое время он сказал, что мы могли бы подняться наверх и прилечь, и мы перешли в спальню. Но все было бесполезно, я не могла заставить себя даже думать об этом.

– Что случилось? – спросил он. Что я сделал не так? Ты не хочешь, чтобы я занимался с тобой любовью, Эмма?

– Не особенно, – ответила я, перевернувшись и уставившись в потолок. – Не особенно, честно говоря.

– Почему?

– Не знаю. Это мытье посуды… Я вижу, у тебя пуговица на рубашке оторвана. Мне кажется, что в любую минуту ты попросишь меня пришить ее, правда? Скажи мне честно, так это или нет?

– Ну, это приходило мне в голову. Но не прямо сейчас, конечно. Не сейчас.

– Нет. После.

– Да, наверное. После. Я засмеялась.

– По крайней мере, ты хоть признаешься в этом. Скажи мне, Виндхэм, почему ты думаешь, что я лучше пришиваю пуговицы, чем ты?

– Ты же женщина. У тебя больше практики.

– Ты можешь начать тренироваться прямо сейчас. Тогда тебе не придется заманивать женщин в постель, чтобы они пришивали тебе пуговицы. Я дам тебе урок.

– Не будь со мной так строга, Эмма. Я люблю тебя.

– Я даже не знаю, что это означает с твоей точки зрения.