Открытые берега

— Ну!..

Антонида, объединив в себе враждующие части, сделавшись цельной — сестрой, человеком, девушкой, женщиной, — послушно направляется к двери, но дверь распахивается, и в палату бочком протискивается Парфентьев. Увидев Антониду, он опускает руки по швам, минуту молчит, как перед грозным вышестоящим начальником, после четко рапортует:

— Имею разрешение, сестричка. По случаю отъезда желаю навестить товарища по бывшей совместной палате.

Антонида молча идет на него, он отстраняется, и дверь звучно захлопывается.

Парфентьев вежливо спрашивает разрешения сесть, примащивается на краешек стула и складывает на коленях бледные, иссушенные конторской работой руки. Но сам он, я замечаю, пополнел от санаторской еды, щеки зарумянились от длительного отдыха и прогулок под соснами. Чувствовалось — с пользой провел здесь человек свои два месяца.

— Уезжаю. Вот зашел, значит… показаться. — Парфентьев знал, что я обязательно скажу ему о его завидной прибавке в весе; ему, наверное, уже не раз говорили. — На вас тоже посмотреть… Я, знаете, как и вы, хабаровский, может, что пожелаете передать родственникам? Не поленюсь, с удовольствием зайду.

— Нет, что вы!

— Понимаю: в секрете держите. Как фронтовички, бывало, сам едва живой, а отцу-матери пишет: не волнуйтесь, родненькие, жив-здоров, имею что покушать и одеться. Теперь такая наша молодежь. Взять вас… Отважный, можно сказать, товарищ. Пример с вас другие возьмут. Я тоже не отстал, хоть и в солидных годах, операцию добился.

— Операцию? Какую?

Парфентьев поднял руки к шее, оттянул вниз воротник защитной диагоналевой рубашки и показал свежий шрам с белыми пятнышками недавних швов.

— По-научному френикотомия называется. Больные по-простому — френика зовут. Нерв какой-то разрезают на шее — из-за него, понимаете, диафрагма кверху подтягивается.

— Зачем это вам? Нормальный пузырь был.

— Не помешает, скажу вам. Френика дополнительное сжатие легкого обеспечивает. С запасом, значит, жить буду, и душе спокойнее: все вытребовал.

Таких «требователей с запасцем» называли шизико-френиками. В санатории их всегда хватало, и все они были похожи друг на друга: «Возьму — в другой раз придется ли?» И удивительно, им уступали, случалось, хирурги, даже сам Сухломин.

Мне припомнилось, как умело питает себя Парфентьев каждый раз в столовой. Нет, он не пил много кумыса («Кислое молоко, оно и есть кислое»), так, для аппетита, одну банку. Зато второе или первое, смотря что качественнее, съедал по две порции — отказать ему никто из официанток не мог: вызовет диет-врача, напишет жалобу директору санатория. Всегда ходил на полдники и держал на своем месте за столом «доппаек» — консервированные фрукты, за которыми ходил в соседнюю деревню. Я представил его в праздничной компании с Семеном Ступаком и усмехнулся: один все выпьет, другой — съест.

— Улыбаетесь? — заметно обиделся Парфентьев. — Строгий вы товарищ, по прошлой нашей беседе сужу. А я так вам скажу из личного опыта жизни: плохо мы заботимся о себе. Старые привычки, от недостатка питания. Я переменил мнение…

— Как там другие наши?

— Кого имеете в виду?

— Ну, лейтенанта.

Парфентьев качнулся, замер со значительностью, явно сдерживая себя и готовясь к какому-то сообщению, внутренне радуясь: вот и я тебе преподнесу за неуважение к старшему.

— Интересуетесь, значит?

— Да.

— Напрасно делаете это, скажу вам. Не о том человеке беспокоитесь. Полное свое некультурье выказал… Напрасно такого дружка себе выбрали, не тот человек оказался.

— Что случилось?

— Случилось. Лучше бы не случалось… Честь мундира опозорил…

— Да что же?

— А вы не слыхали? Весь санаторий обсуждает этот вопрос. Начальство решает… Документ отправили на место службы…

Я выпучил на Парфентьева глаза, стиснул губы и, наверное, покраснел при всем своем бескровии. Он понял меня, чуть махнул рукой: успокойся, мол, — и досказал:

— Ударил лейтенант грузина. Из-за девки. Дрались — он его в грудь. Теперь тот в плохом состоянии здоровья находится. — Парфентьев наклонился ко мне, прошептал: — Понимаете, национальный вопрос замешан: грузин…

Вот оно что! Поэтому Ваня и не пришел ко мне — а так бы он прорвался: хоть часового ставь, хоть поперек двери ложись. В крайнем случае залез бы вон на ту сосну, что выше всех других, и поприветствовал меня в окно. Теперь ему не до этого, плохо ему. Выпишут, наверное.

Он мне показывал грузинчика — такой маленький, черненький и задиристый, — все к Грете привязывался. А Ваня ревновал — влюбился, что ли? Вот беда. И откуда этот грузинчик взялся? Зачем приехала читинская артистка Грета? Вертлявая, и поет, если вдуматься, так себе, — Шульженку копирует. Правда, красивая, очень даже: как свежий цветок среди нас — бурой травы. И зачем Ваня пристал к ней, любил бы свою «китайку» на далеком Квантуне…

— Шубу ей купил…

— Что-что?

— Шубу ей купил, говорю, дорогую. — Парфентьев опять наклонился, перешел на шепот: — Тыщ за десять, болтают… Ходит в ней, как болярыня.