Открытые берега

— Ничего. Глянул — ты спишь. И такой бледный, худой, на руках жилки видать. А я тебя мордовал, по сопкам, по тайге. Зачем? Ты же хороший человек. Ты мне нужен. Я люблю тебя. Сразу, с первой встречи полюбил. Потому мордовал — характер зверский…

Я поднялся, сел на лавку.

— Брось ты, от водочки все…

— От водочки, правда. Она помогла. Гляну на тебя — и плачу. О себе думаю. Кто меня сделал таким? Знаменитым. Шелута, Шелута! Зверь — Шелута! Бабник — Шелута! Герой — Шелута! Убить может, ножом пырнуть может Шелута! Корешок… Нет, не то слово… Человек ласковый, послушай меня. Врут не они, я первый вру. Вру — они радуются.

Шелута достал платок, отер щеки, лоб, высморкался, но слезы опять до краев заполнили глаза, взгляд сделался мутным, как у незрячего.

— Им нужен Шелута. Они придумали для себя Шелуту. — Он наклонился к моему уху. — Чтобы самим легче жить было. Завидовать Шелуте, списывать на Шелуту, пугать Шелутой. Они меня не выпустят. До смерти. Понял?

— Кто?

Шелута развел широко руки, охватил пространство, тряхнул ладонями.

— Они все, кореша. — И шепотом, наклонясь: — Я боюсь их. Да, да… Потому останусь Шелутой. А тебе вот что скажу…

Вбежал мужик в стеганке, запальчиво крикнул, что поезд приближается, достал из-под лавки мешок, и вместе мы вышли на деревянную площадку-перрон. Поезд скрипуче затормозил, мужик всунул в узкую дверцу теплушки мешок, юрко протиснулся сам, а я стал на подножку вагона.

Шелута цепко держал мою руку, смотрел мне в лицо. Впервые я заметил, что глаза у него детские, голубенькие, часто мигающие. Глаза удивительной чистоты, наивности, смущения. И сначала в них, а потом на губах медленно появилась улыбка. Улыбка обиженного, но уже простившего всем дитяти.

— Ты что-то хотел сказать, — напомнил я.

Поезд неспешно тронулся. Рядом пошел, ускоряя шаг, Шелута.

— Хотел, да. Сделай из меня… Нет, не то. Совсем не то… Вот что. Когда-нибудь, приезжай, а? За мной. Через несколько лет. Возьми меня отсюда. Увези. Дай слово.

— Хорошо.

Шелута отпустил мою ладонь, замер на месте, ссутулившись, и его, как занавесом, закрыл белый лиственничный лесок.

Через несколько лет я узнал, что Шелута погиб на охоте.

Рыжий сивуч

Тавазга спал плохо. Ночь была длинная, что ли, или вечером поужинал неважно, или водки не выпил? Может быть, жарко в доме? Жинка любит много топить, нивхи много топят, по старой древней привычке. Или ветер какой-то нехороший — вдруг от берега подует, как тогда охота?

«Нет, однако, разговор с председателем мешает», — подумал Тавазга.

Потом заплакал ребенок, Тавазга нащупал его в люльке, подвешенной к потолку, сунул под бок жинке, ребенок сам отыскал грудь, затих.

Тавазга покурил хорошенько, сказал себе: «Ну-ка, отдыхай» — и задремал. Ему приснилось лето, отмели чайвинской лагуны и сельдь. Много нерестующей сельди. Все тони запружены, каша, и вода, белая от икры и молок. Тавазга дремал и думал: «Опять этот сон приснился! Хороший, но уже надоел». И потому, наверное, что ему не хотелось видеть дальше старый сон, он снова проснулся.

Посмотрел на окно — уже белеет чуть-чуть. Собаки немножко скулят: мороз их трогает. Значит, часа четыре утра. Рано. Жалко, что рано. Все равно такой отдых никуда не годится, лучше ехать и на нарте подремать.

Еще покурил, походил по полу, пока не замерзли ноги, лег и на этот раз быстро уснул. Уснул, как утонул в теплой воде, не успев даже укрыться одеялом. И сразу же приснилась зима, холодное море, льды. Дует Тлани-ла — ветер с моря, идут к берегу нерпы и сивучи. Нерп много, сивучей меньше. Тавазга ищет сивуча. Вдруг видит — перед самой лодкой выныривает огромная голова таухурша. Голова рыжая. «Это счастливый сивуч!» — думает Тавазга, целится и стреляет.

От выстрела он проснулся — оказывается, старуха вышла во двор и сильно хлопнула дверью.

Было уже светло: можно было видеть стены, заклеенные картинками из журналов, ребятишек на кроватях, медвежью шкуру на полу. В окнах синей бумагой стоял снег.

«Хорошо проснулся, как раз», — сказал себе Тавазга, стал медленно одеваться — медленно, чтобы потом было тепло, и вспомнил рыжего сивуча. Усмехнулся: «Какой рыжий, никогда не видел такого!» — и почувствовал, что ему хорошо сегодня, будто впереди выпивка с дружками, будто купил ребятишкам конфет и еще чего-то, будто в доме много мяса.

Совсем легко вышел во двор, посмотрел в сторону моря, потом в сторону леса, подставил щеку ветру и выволок из-под навеса нарту. Собаки скулили, тявкали, чувствуя дорогу и еду. Еды не было, последние куски нерпичьего жира Тавазга скормил вчера и теперь полез в иё — сарай на сваях — найти чего-нибудь вожаку упряжки. Сгреб на ладони крошки, кусочки мяса и рыбы, бросил Метару. Конечно, это не еда, но для порядка надо, чтобы не обижался главный пес, чтобы любил Тавазгу. Настоящий обед будет там, на берегу моря, горячий обед — потроха сивуча. «Рыжего таухурша», — сказал Тавазга передовику.