Открытый счет

— Она, как жена коменданта, имела право выбирать молодых мужчин с красивой татуировкои на груди и спине и приказывала убивать, чтобы получить их кожу, — сказал Зубов.

— Не слышал, не слышал! А вы весьма осведомлённый человек, господин майор, — сказал Кох, приподняв свои тонкие брови. — Очень знающий русский разведчик, да? — спросил он уличающим тоном, и в глазах его даже блеснула радость сыщика, напавшего на след.

— Нет, не разведчик, но… я вам признаюсь, что в войну изучал вашу армию и ваш тыл… Такая уж моя военная служба. И поэтому со всем знанием дела и обстановки в Германии я вам убедительно советую сложить…

…Зубов не успел договорить. Дверь комнаты распахнулась. В неё ворвался комендант цитадели. Лицо его трудно было узнать. Ещё недавно выражавшее сомнение и нерешительность, оно сейчас горело воинствующей злобой. Молча он схватил Зубова за руку и потащил на балкон цитадели.

— Что вы нам болтали? Капитуляция, капитуляция! — в самое ухо Зубова заорал комендант. — Наступают немецкие части, колонны танков, пехота, видите, чёрт вас побери!

Поражённый Зубов действительно увидел колонну немецких танков, с грохотом и лязгом вкатывающуюся на площадь перед цитаделью. Танки с ходу били из орудий. В Шпандау всюду зарокотали пулемёты.

Комендант вытолкал Зубова с балкона, и его потащили не в ту комнату, где он беседовал с Кохом, а в другую сторону по длинному коридору с низким бетонным сводом, в самый его конец и втолкнули в камеру.

— Вы провокатор, а не парламентёр! И мы вас теперь расстреляем! — заорал комендант. Потом он больно толкнул Зубова кулаком в грудь.

Закрылась железная дверь, и лязгнули засовы.

— Позвольте, что вы делаете! Я парламентёр! — закричал Зубов, ударив кулаком в дверь.

— Взбесились, парламентёра в тюрьму! — продолжал он кричать по-русски, забыв, что комендант не может его понять да теперь уже и услышать, потому что его грузные шаги замерли в глубине тюремного коридора.

— Сволочи, фашисты! — ругался Зубов просто затем, чтобы успокоиться после всего, что произошло в эти несколько минут.

Сейчас он понимал, что случилось что-то непредвиденное и необъяснимое. Эти немецкие танки — откуда они? Свалились, как с неба! Что ему делать? Бить кулаками в железную дверь? Ждать? Смириться? Может быть, вначале осмотреть камеру, куда его засунул злобный толстяк комендант?

Зубов повернулся спиной к двери и в полутьме, разбавленной лишь слабым светом из высоко расположенного окошка, оглядел всю камеру. Это была маленькая одиночка с голым остовом кровати слева и баком параши справа, с деревянным щитом-"намордником" на окне, закрывающим небо, с зеленоватым от сырости бетоном стены. Зубов потрогал её рукою и тут же отдёрнул. Ладонь покрылась ржавой слизью.

На железном ребре кровати сидеть было больно. Зубов сел прямо на пол камеры, подстелив кожаную куртку, которую, по счастью, надел, направляясь в цитадель.

Конечно, он мог ожидать чего угодно от этого шага, но только не тюрьмы. Откуда появились в Шпандау немецкие танки? Уж не померещилось ли всё это? Нет, видно, не померещилось.

В нём постепенно остывало возбуждение, всегда взвинчивающее нервы в минуту внезапного несчастья. В камере было холодно, и Зубов начинал замерзать. Вместе с ознобом приходила холодная ясность мышления. Положение его тяжёлое. Об аресте не знают и не могут узнать в штабе. Если немцы прорвали здесь линию фронта, это ничего не сможет изменить надолго, но, чтобы разделаться с "парламентёром-обманщиком", времени у коменданта хватит.

Зубов где-то читал, что люди в тюрьме и особенно в камерах смертников утешают и умиляют свою душу картинами раннего детства. Он не испытывал этой потребности. Он был слишком полон войной, весь заряжен ожиданием великих времён, ещё несколько минут назад гордился своей причастностью к ним, пока вот этой дикой, нелепой случайностью не был вышиблен вдруг из деятельной жизни и борьбы.

И сейчас ему более всего хотелось вспоминать фронт в эти дни апреля, короткие свои встречи с Лизой и то счастье и духовной и телесной близости, которое он испытывал с нею.

"Неужели это не повторится более и я никогда не увижу Лизу?" — подумал Зубов.

И мысль о том, что его могут убить сейчас, когда до конца войны остались считанные дни, а может быть, и часы, снова острой болью вошла в сердце. Зубов даже застонал от щемящей жалости к себе.

На фронте он никогда не испытывал такого животного страха, который лишал бы его самообладания. От этого в нём укрепилась уверенность, что он не трус.

Но то на фронте. Любой бой оставляет не одну, а много надежд на спасение. Счастье неведения своей судьбы — вот что отнимает тюремная камера, где ты ждёшь расстрела. А это значит, что она отнимает надежду, всякую надежду, кроме надежды, что ты не потеря ешь мужества.

"Если конец, то пусть уж скорее!" — сказал себе Зубов.