Открывая глаза

Снег запорошил не на шутку, злыми стрелками впиваясь в лицо, и Виталий, совсем замерзнув, поднялся со скамейки и, тщательно нащупывая дорогу палочкой, побрел обратно. Подъезд. Дверь. Ступеньки. «Раз, два, три, четыре, – про себя считал Виталий, держась одной рукой за холодные перила. – Первый этаж…Раз, два, три, четыре, пять, шесть…» – он осекся, потому что откуда-то сверху, громко и очень быстро громыхая тяжелыми ногами, несся кто-то. Видимо, несся, не разбирая дороги: лестница прямо-таки загудела. Виталий прижался к перилам, освобождая дорогу, но этот кто-то либо был очень громоздок, либо просто не заметил его, потому что, долетев до Виталия, он с такой силой задел (толкнул?) его, что тот едва не полетел вниз, и только руки, судорожно вцепившиеся в перила, спасли от падения. Раздался треск, и дребезжащий стук катящейся по ступеням трости. Но, не остановившись, даже не замедлив своего бега, этот кто-то помчался дальше, и уже откуда-то снизу у самой двери крикнул густым гнусавым голосом:

– Не дрейфь, мужик, не трону! – и, расхохотавшись, с грохотом вылетел из подъезда.

Виталий нагнулся, нащупал упавшие очки, пробежался по ним пальцами – одно стекло выпало – тяжело вздохнул и, положив их в карман, спустился вниз за палкой. Долго тыкался по углам, шаря руками по грязному, заплеванному полу. Нашел. К счастью, она не пострадала. Вновь начал подъем. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Вот, наконец, и его дверь. Но внезапно нахлынувшая обида и горечь заставили его остановиться, прислонившись к шероховатой стене. «Человеком не считают, – сокрушенно и безнадежно бились в голове мысли. – Не замечают, плюют, смеются, может и рожи корчат прямо в лицо или пишут чего на дверях: все равно ведь не увижу, не догоню, не узнаю… Эх, люди, люди, знали б, как тошно быть недочеловеком, неполноценным, забытым, отвергнутым, никому ненужным… Поймите же меня! Эх, вы, люди – нелюди!» – отчаянно покачал головой Виталий и открыл дверь.

Его мучила бессонница. Уже которую ночь он все пытался заснуть, вертясь с боку на бок, но сон ускользал, словно смеялся над ним. Лишь несколько раз за ночь накатывала чуткая поверхностная дремота с какими-то смутными, неясными, зыбкими образами, которые тянулись, тянулись без смысла, как беспорядочное нагромождение камней много-много часов, но, пробуждаясь, он понимал, что сон длился всего несколько минут. И вновь он лежал на кровати, широко раскрыв глаза, слушая, как медленно-медленно, по каплям падает время, все тише, медленнее, пока и вовсе не останавливалось, сгущаясь все плотнее, как бесконечное, замкнутое намертво кольцо вокруг маленького, беззащитного, одинокого человечка, и душило его, душило, как огромный удав – крохотную жертву.

И Виталий задыхался в объятьях тьмы, что вливалась потоком в глаза, в уши, в легкие, в сердце, подобно беззвучному, но безжалостному океану, в котором он барахтался, объятый ужасом и отчаянием, корчился в немом вопле, моля о пощаде, метался в агонии безысходности и безнадеги, рыдал и плакал, не находя утешения, рвал душу пустыми невозможными мечтами и умирал от тоски и одиночества. Каждый день, каждую ночь, каждую минуту.

Мрак съедал его, как ненасытное чудовище, без остатка, преследовал его неотступно, самозабвенно, злорадно, торжествующе хохотал в лицо, видя его беспомощность, хватал его цепко и болезненно, впиваясь острыми когтями в незрячие глаза, шептал в самое ухо: «Ты – мой, голубчик, мой! И я тебя уже не отпущу! Ты будешь в моем плену до самой смерти, ты будешь вопить и биться головой об стены от отчаяния и бессилия, но я все равно буду с тобой, вокруг тебя, в тебе! Я твой страх, твоя боль, твое вечное страдание! Я – кромешный мрак!»