Открывая глаза

Стоило ему закончить свою небольшую речь, как послышался истошный женский крик. Подбежав к беременной, врач спросил, что она чувствует и, получив ответ, заставил согнуть и раздвинуть ноги. Студенты с Нейтоном во главе подошли к кровати. Женщина стонала и тяжело дышала, ее лицо от частых схваток принимало ужасное выражение. Пол старался не смотреть на процедуру осмотра, но одно он заметил отчетливо, возмутившись до глубины души. Он хотел подойти и остановить доктора, но поначалу решил дождаться, когда Донуэлл освободиться, чтобы не пугать остальных женщин. Теперь Полу стало ясно, что пока сами врачи не станут следить за собой, условия в больнице ничуть не улучшатся – доктор не вымыв руки, не продезинфицировав их, стал осматривать женщину. Ей, само собой, было сейчас всё равно, грязными это делают руками или чистыми. А Гудвин, однажды узнав о том, что в Европе силами хлорной извести и обычного мыла уменьшили количество послеродовых смертей во много раз, в одночасье стал на сторону нового метода борьбы с инфекциями. И теперь Полу казалось, что такое антимедицинское поведение было недопустимым. Вдруг передумав дожидаться окончания осмотра, Гудвин подошел к врачу, и тихо произнес ему на ухо:

– Мистер Донуэлл, разве не нужно хотя бы помыть руки перед осмотром, тем более таким!?

Доктор резко поднялся. Не ожидавший, что неопытный мальчишка обвинит его в какой-то глупости, врач возмутился, лицо его стало пунцовым; бросив осмотр женщины, он надрывающимся голосом проговорил:

– Мистер Гудвин! Здесь я доктор, и не смейте мне указывать, что делать!

Женщина снова застонала.

– Нейтон, зови санитаров, у неё большое раскрытие, вот-вот родит, – чуть ли не прокричал терапевт.

Оливуд пулей полетел из палаты, а Донуэлл, всё ещё красный, зло сказал, на этот раз, обращаясь ко всем студентам:

– Покиньте помещение, не мешайте работать врачам! Окружили её, как будто на представление пришли! Вон-вон отсюда! – девушка вновь истошно закричала. – Дыши глубоко, не бойся, скоро всё закончится! – не обращая больше внимая на выходивших из палаты студентов, говорил рожавшей Донуэлл.

Гудвин хотел остаться, помочь женщине, ему казалось, что он сделает это гораздо лучше, чем опытный доктор, но в палату вбежали два санитара, намереваясь увезти роженицу, и Полу ничего не оставалось, как последовать за остальными студентами.

Приятные впечатления от посещения больницы, которых так ожидал молодой человек, не появились, их с легкостью подменило презрение к увиденному – не профессионализму врачей и условиям нахождения людей в палатах. Пол надеялся, что он ошибается и доктора в этой больнице знают свою работу, но глубоко посеянные зерна сомнения не давали ему покоя. Выйдя на улицу, Гудвин прошелся вдоль здания к тому месту, где недавно следил за ошеломившей его картиной нечеловеческого обращения с мертвыми; двор был пуст. Широкая дверь в больницу была закрыта, и только лишь глубокие следы на грунте от колес телеги говорили о недавнем присутствии здесь картины, на которую нельзя было смотреть без отвращения.

Настроение было, словно Полу сказали, что ему осталось жить пару месяцев. Ничего не хотелось делать, никуда не хотелось идти. Гудвин сидел на берегу одной из бухт Нью-Йорка, неподалеку от пристани, откуда до него доносились голоса рабочих, выносивших ящики с грузом из трюмов недавно приставших кораблей. В ящиках, скорее всего, была рыба, так как запах обитателей морей нельзя было спутать с каким-либо другим. Пытаясь забыться, Пол наблюдал за неспешным приближением мелких лодок и кораблей покрупнее к берегу, белые паруса которых старались уловить едва появлявшиеся потоки ветра, решившего, видимо, сделать себе выходной. Посидев немного и поняв, что отвлечься не выйдет, мужчина поднялся и неспешным шагом стал удаляться от пристани.

Любая мысль, приходящая ему в голову, любые рассуждения – всё, рано или поздно сводилось к увиденным днем картинам, к новой злости, к непониманию тех вещей, которые он видел, к желанию изменить то, что так его ужаснуло сегодня. А осознавая, что он ничего не может изменить, Пол даже пытался и вовсе не думать, но у него это не выходило. В нем начала закипать злость; злость на себя, на свою слабость, на отца, на бездарных врачей, на школу, где он учился, на преподавателей, на Хованьского. Найдя, наконец, предмет, на который он мог бы переключить свое негодование, Гудвин стал вновь вспоминать свое появление в медицинской школе – в мельчайших подробностях, каждую деталь, лишь бы не думать о людях, вынужденных ждать помощи от врачей, которым наплевать на них.