Открыватели дорог

В третьем часу утра, сложив подорожники — так назывались пироги с соленым творогом — в мешок, приняв из рук матери благословенный образок, хотя он уже не верил в бога, поцеловав всех близких, Филипп вышел из дому вслед за обозом, увозившим состоятельных мужиков и их пожитки. Из села уходила плотничья артель. Филипп шел последним и утешал себя тем, что он идет, как Михаиле Ломоносов. От этого ему было не теплее, не легче, но он уже постиг пленительную сущность сравнений с другими людьми: это сравнение придавало отпечаток героизма тому, что на самом деле было обыденным. Но что из того, что ему придется идти двести километров по морозу за чужими санями в худой шубенке? Так ходили в этих местах многие. Но если подумать, что именно так шел Ломоносов, станет как-то спокойнее на душе.

На выходе из села Филипп остановился, чтобы в последний раз оглядеть его. Он уже знал, что никогда не вернется сюда. Разве только исполнив все свои желания… И, утешая мать, что разлука ненадолго, он лгал ей, и мать знала, что он лжет. И вот он стоял на пороге своей новой жизни.

Тихий голос достиг слуха:

— Филя!

Он шагнул вперед. Почти сливаясь со стеной, стоял Семен. Увидев, что Филипп приближается, Семен шагнул к дороге. Даже близорукий Филипп заметил, как изменилось его лицо: опять стало злым, жестким.

— Не боишься? — вдруг спросил он.

— Чего же мне бояться? — просто ответил Филипп.

— А вот, что тогда хотел драться?

— Глупости это, Семен. Уезжаю я, у тебя на дороге не стою.

— Стоишь, Филька, ох стоишь! — вдруг крикнул Семен. — Думаешь, можно тебе не завидовать, а я завидую! Завидую тебе!

Филипп отступил. Он подумал: может быть, и в самом деле бывший его друг полезет драться? Но ему стало жаль этого хорошего парня, который злит сам себя неизвестно из-за чего, мучает свою душу. Филипп протянул руку и примирительно сказал:

— Давай, Семен, попрощаемся по-хорошему. И скажу я тебе одно: если мне что удастся, я тебе напишу. Все равно тебе здесь не жизнь.

— Не жизнь, — серьезно ответил Семен. Потом подозрительно взглянул на Филиппа: — А ты меня не жалей, мне твоя жалость не нужна!

— Тогда все, — сказал Филипп и шагнул вперед. Он прошел несколько шагов и услышал за спиной прерывистый шепот:

— Куда пойдешь?

Филипп обернулся, помолчал, вспомнил детство и мечты, тихо ответил:

— На Пушечный.

Что-то заклокотало в горле у Семена, но он справился, так же тихо сказал:

— Понятно… Далеко шагнуть думаешь? Ничего, все равно догоню! Так и знай. Считай, что за мной осталось.

— Ты о чем?

— А все о том же. Баш на баш бились? Вот и считай — должок за мной.

Странная жалость охватила Филиппа. Он порывисто протянул руку:

— Прощай, Семен, я тебя ждать буду.

— Где? — смутившись, спросил Семен.

— Там! — Филипп махнул рукой туда, вдаль, в неизвестность, которая звала его.

— Непонятно ты говоришь, — сказал Семен, но принял руку, тряхнул ее, вдруг притянул Филиппа к себе, поцеловал обветренными губами. Потом оттолкнул и сказал: — Ну, уходи, а то опять злиться буду.

Филипп шагнул вперед, покачнулся, ища тот темп, какой необходим при начале долгого пути, выровнялся и пошел не оглядываясь. И Семен еще долго стоял у крайней избы и смотрел ему вслед, как утекала в неизвестность скрипучая зимняя дорога, слушал странный резкий треск промороженных деревьев, следил, как скрывается вдалеке окутанная облаком морозного тумана неуклюжая длинная фигура Филиппа. Это кончилась юность, начиналась суровая мужская жизнь…

4

И вот Филипп вступил за ворота завода. Торопясь в будущее, он стал комсомольцем.

Его приняли в цех крупного проката, но, перед тем как оформить, послали на медицинскую комиссию. И тут выяснилось, что ему придется носить очки.

Он на всю жизнь запомнил ощущение от этих своих очков. Мир, который при его близорукости казался округленным, вдруг приобрел резкость, все линии стали острыми, углы — грубыми, ломаными, даже ступеньки приобрели излишнюю прямоту, они, кажется, бросались под ноги, и Филипп первое время спускался по лестницам медленно, как будто боялся, что ступенька вырвется из-под ног.

Тогда же он написал первое письмо в деревню. В этом письме, предназначенном собственно для Семена, хотя оно и было адресовано матери, Филипп описывал самыми лучшими словами, какие он знал, свое приближение к мечте. Потом он пожалел об этом письме.

Да, он видел стволы тяжеловесных гаубиц и коротких мортир, да, он видел погрузку в вагоны этих стволов, он сам катал тяжелые броневые плиты для орудийных щитов, но разве стал он ближе к тайне рождения орудия? Ничего похожего с ним не произошло. И как бы он ни стремился понять эту тайну, его словно отталкивали от нее, и он оставался таким же мальчишкой, каким был, когда выдумывал эти свои пушки, которые стреляли дальше, чем знаменитая пушка, стрелявшая на Луну, только уставал теперь сильнее. Хорошо было этому самому Жюлю Верну сочинять свои книжки: он не испытывал этого адского утомления и жары, которые изнуряли Филиппа. И все равно он не знал, как делается пушка!