Открыватели дорог

— Что, ваши рыцари ни за что не позволяют браться? А вы махните рукой на их рыцарство и помогите. Лундин старый таежник, ему помогать не надо, из вежливости стерпит, а потом все, что вы сделаете, станет переделывать, — зачем человеку двойную работу задавать? А вот Чеботареву помочь не грех, да и Борису Петровичу с его записями за день не справиться…

Это был хороший совет, и едва ли он был подан без умысла. Кончилось тем, что через полчаса Екатерина Андреевна сидела рядом с Колывановым и чертила по его наброскам схемы и кривые, а Чеботарев ходил из дома и снова в дом, откровенно завидуя начальнику.

Поэтому, когда за ужином Колыванов завел разговор, что Екатерине Андреевне лучше бы теперь остаться и подождать Иванцова, даже Чеботарев заступился за нее. А подняв глаза на Христину Харитоновну, она увидела в ее умных глазах хитрую усмешку. «Уж если догонять взялась, не останавливайся!» — вот что она прочла в этой усмешке. И поторопилась возмутиться: как, ее пытаются оставить на самом ответственном переходе?

Но как ей хотелось, чтобы ее оставили. Ведь ничего же она не добилась за эти две недели! Так чего же ожидать? Неужели она сумеет когда-нибудь растопить ледяное сердце Бориса?

В эти минуты она забыла начисто, что сама же превратила это сердце в лед.

Но позже, когда они с Христиной Харитоновной легли спать, когда умолкли голоса мужчин в соседней комнате, хозяйка вдруг сказала:

— Иглой дорогу не меряют, Екатерина Андреевна! Ведь видно, за кем вы гонитесь! А погоня тогда и сильна, когда догоняет, а той погони, что отстает, не боятся… Ведь видно же, что он вас любит! Или сказать боится?

— Да муж он мне, муж! — сказала Екатерина Андреевна и заплакала.

— Так это вы его и ограбили? — вдруг с холодной яростью произнесла хозяйка. — А я-то подумала, кто это все тепло у него в душе выстудил! Говорили мне, что его жена бросила…

— Но ведь это только ошибка! Понимаете, ошибка!

Христина Харитоновна долго молчала. Баженова поняла, что с ней не хотят больше говорить. Опять она лежала с заплаканными глазами, где-то за ушами щипало от соли. Она боялась шевельнуться, чтобы лежащая на соседней кровати хозяйка не посчитала ее за нищую, просящую жалости. Но вот Христина Харитоновна заговорила снова:

— За ошибки тоже судят! Я видела, как это бывает. Сама чужой ошибкой воспользовалась… Мой будущий муж, Нестеров, геолог, с невестой сюда приехал… А она затосковала по столице, по культуре, по ленивой жизни… Забыла, что мужчины — это открыватели. И поверить ему не хотела… А я поверила…

— И что же? — тихо, боясь вспугнуть эту откровенность, спросила Екатерина Андреевна.

— А вот так: та уехала, а мы… ну что же тут скажешь?[2] Мы продолжаем искать жизнь потруднее, дела поважнее. Это ведь в кровь входит, душу завораживает — искательство-то… У меня вон уже двое детей, а в Москве-то мы по-прежнему бываем три месяца в год. А в этом году и того меньше пробыли. Я только сюда прибыла, а муж, — он теперь редкими землями занимается, — шесть месяцев поработал и с отчетом в тот же день уехал. И не знаю, пустят его сюда на зиму или оставят в министерстве. И все из-за вашей дороги! — уже шутливо добавила она. — Просто с ума посходили люди — и геологи, и металлурги, и мы, лесовики! Всем хочется страну новыми подарками обрадовать… Ну, спите, спите, вам завтра в дальний путь, — заторопилась она.

Екатерина Андреевна помолчала и вдруг спросила:

— А может он простить, как вы думаете?

— Я, милая Екатерина Андреевна, не гадалка, — суховато ответила хозяйка. Но, видно поняв, как нуждается гостья в утешении, более мягко добавила: — Но есть у нас, уральцев, на этот случай присловье: «Трудна путина, да душа едина!» Вот если так случится…

— Спасибо вам, Христина Харитоновна! — тихо промолвила гостья и умолкла. Но хозяйка чувствовала, что Екатерина Андреевна все лежит с открытыми глазами и глядит, глядит в плотную темноту, будто силится разглядеть свою будущую судьбу. Только дано ли смятенному духом человеку представить свое будущее?

13

И вот все надежды оборвались…

Екатерина Андреевна, вглядываясь, еще долго видела мелькавшие меж деревьев фигуры мужа и Чеботарева. Лундин ее не торопил.

Отныне пути ее и мужа разминулись навечно. И Екатерине Андреевне представилось, что вот так всю жизнь Колыванов будет пробираться между людей, спорить, торопиться, доказывать свое, не думая о покое, о радостях жизни… Нет, он тоже будет радоваться. Это будут радости побед, радости открытий, радости свершений. Только о личной жизни ему некогда будет подумать…

Может, и лучше, что все это наваждение окончилось?

Она не вздыхала, не плакала, как, возможно, ожидал Лундин, — что-то уж очень усердно старик затесывал лесину, отделяя щепу за щепой тонкими слоями, будто собирался писать не единственный экспедиционный знак, а длинное письмо обо всем, что произошло тут, на последнем совместном привале. Старик не оглядывался на Екатерину Андреевну, ждал, должно быть, когда она передумает все свои горькие женские думы и сама окликнет его. Так вот нет же, не станет она плакать!