Открыватели дорог

Было в этом разговоре нечто такое тревожное, что приводило на память разные россказни о самовольном прекращении работ, о распрях среди разведчиков, попадавших в подобное положение. Истории эти добром не кончались. Люди переставали верить в себя, в товарища, бросали друг дружку и, случалось, погибали. Но видно было, что разговор этот, пусть и не подготовленный заранее, возник не случайно. Вот и Лундин, взглянув на Екатерину Андреевну, вмешался:

— Дойти мы, конечно, дойдем, Борис Петрович. Только хотелось бы знать, как же это начальники ваши плантуют, если получается наш поход на пригибе да пережиме? Вот вы, Екатерина Андреевна, к начальству ближе, скажите нам, о чем оно, начальство, думало, когда не дало нам ни сроку, ни отдыху? Или там, наверху, считают: у мужика сил на века? Ведь вам тоже небось хочется отдохнуть?

— А что ты называешь отдыхом, Семен? — спросил Колыванов.

— Конечно, не безделье! — сердито сказал охотник. — Но хочется мне, чтобы каждое наше дело, которых теперь у нас, может, будет побольше прежнего, велось бы не ярмаркой, где мужик из похвальбы подымал воз хлеба за тележный ходок, а потом умирал от грыжи, а делалось бы исподволь, с умом, с подготовочкой. Тогда бы, к примеру, не надо было идти в лес на осень глядя да бежать по нему сломя голову, чтобы не опоздать, и идти все время, между прочим, по край смерти. Тогда бы все было заранее усмотрено и устроено. Шла бы вся наша экспедиция вместе, женщина бы в лес не ходила — ей и дома дел много, — дурной начальник сроков бы для смеху не назначал, тем более что нам-то не до смеху, а как бы от беды отбиться с такими сроками. Вот о чем у меня разговор…

— Я пошла в экспедицию по собственному желанию, — устало сказала Екатерина Андреевна.

— Это я понимаю, — ответил Лундин, — да ведь даже и за своим счастьем по тореной дороге гнаться легче…

В его голосе и наступившем затем принужденном молчании Чеботарев уловил что-то такое, чего не мог уразуметь, и живо приподнялся на локтях, оглядывая остальных. Он уже жалел о том, что начал этот разговор, в котором ему все время слышалось нечто иносказательное, неуловимое. Колыванов сидел, глядя в огонь, Баженова спрятала по привычке лицо от всех, а Лундин все так же требовательно ждал от них двоих какого-то ответа, о смысле которого Чеботарев и догадаться не мог. И теперь лежал в позе напряженного ожидания, полагая, что если уж молчаливый охотник заговорил, так на полуслове не остановится.

— По тореной дороге за счастьем не ходят, — жестко сказал Колыванов. — А так как никому не известно, где оно обитает, значит, и на нетореной тропе найти его трудно. Лучше оставим этот разговор, завтра рано вставать, спите…

— Кому спится легко, тот выспится, — рассудительно заговорил Лундин. — А вот сдается мне, что после войны люди стали жесточе. Вот возьмем, к примеру, кому нужно было, чтобы мой сын стал калекой? А он одно отвечает: «Я выполнял приказ главного инженера товарища Барышева…» А что, этот товарищ не знал, как может его приказ обернуться? Если знал — его судить мало! А не знал, тоже надо судить, — почему не за свое дело взялся? А сын мой, — коммунист! — выразительно подчеркнул он, — которому бы надо самому за народ стоять, отвечает одно: объективные обстоятельства…

Это упоминание о трагедии с сыном старика Григорием Лундиным упало в тишину как камень. Все знали, что Григорий Лундин, один из самых известных подрывников на строительстве, где перед этим работали все вместе — Колыванов, Баженова и Чеботарев — в Казахстане, перебравшись на Алтай, был тяжело контужен, выполняя приказ Барышева. Он так и не смог больше вернуться к работе. Год провалявшись по клиникам и больницам, Григорий остался глухонемым инвалидом.

И имя Барышева, человека решительного, резкого, не щадившего для своих целей никого и ничего, словно бы нависло над головами людей. Екатерина Андреевна вздрогнула и села, испуганно глядя на Лундина. Колыванов отвернулся от света, засовывая свою записную книжку в карман с таким усердием, словно это было главное для него дело. Чеботарев поднялся на колени, переводя взгляд с одного на другого.

— Да у вас и у самого, Борис Петрович, всю душу тем холодом выморозило, — с упреком продолжал старик, видно не желая больше молчать. — Я ведь вас мальчишкой помню. Были вы тихий и к человеку добрый. А вот вернулись домой не только что мужчиной, пришли в родной дом как сквозной ветер, все тепло выдули. И не только из дома, а и из души. Поглядел я на вашу матушку. Молчит, ничего не говорит, а и без слов видно, что даже ей с вами тяжело. А отчего? От холода! Душа у вас застыла, вот что! И оттого в делах ваших спешка, неустройство. То, что надо лаской решать, добрым словом, вы сплеча рубите, как саблей. Вот и думаю я: а не Барышев ли и вашу душу застудил?

Баженова, снова укладываясь, не поворачиваясь к Лундину, сказала:

— Неверно вы рассуждаете, Семен Тимофеевич… У Бориса Петровича большое дело, ему о деле и надо думать. Одной мягкостью да душевностью тут не обойдешься. Крепкому и сильному воевать легче…