Откуда соколы взлетают

— Знаю. У нас в Кочкаре, я еще девчушкой была, у одних там эдак же вот от сибирской язвы бычок-третьяк [7]пал. Ну, увезли подале от села, зарыли. И уж замуж вышла, и ребятишек столько же, сколько у Галкиных, было уже трое, это уж лет, поди-ка, пятнадцать уж минуло…

— Галкиным надо кобылицей обзаводиться на кумыс, сама и старшой уж покашливают, свету белого не видели по чужим балаганам.

— А кто заставлял строгать их через каждые два года, как сапожные колодки через два номера, мал мала меньше.

— Ет не наше дело теперь, мы свое отстрогали, ты слушай про язву. Лет пятнадцать уж минуло, а может, и больше. И понесло мужика с бабой по грузди. А жара — во рту горит. Натакались на родничок, испили. Ей хоть бы что, к нему эта язва прильнула и в момент все нутро кончала, умер.

— Вот стерва какая живучая.

— Хто?

— Да язва эта.

— И сроду, поди, и не от нее…

— От ней, от ней. Ну-у, деревня да не дозналась бы от чего.

Приисковый лекарь Шерстобитов, брезгающий лестничных перил касаться, в галкинский «фонарь» поднимался долго.

— Говорят, попу ты потрафил. Так вот и мне потрафь. — И обособил с намеком: — Как попу.

— Понятно. Изо всего моего и задаром. Так то ж попу…

— А я — врач.

— Фершал. И хватает совести даже суровья на дратву не принести.

— Болеть, значит, не собираешься.

— Ну, тогда из той шкуры и сошью, которую ты с меня сдерешь за лечение.

— Заговорил, плебей, у большевиков научился. Фершал. Я тебе этого фершала еще припомню… На чистую воду выведу.

— Посмотрим, кого вперед выведут.

Гражданская началась. Шерстобитова белые не трогали — как меньшевика, красные вовсе — с самим Лениным в одной группе Казанского университета учился. А Галкина если донимали и те и другие, то больше из-за рослой кобылки, которую купил-таки сапожник.

— Не, не, она в холке токо высокая, на самом деле жеребенок еще. Не токо сбруи — недоуздка не знает еще. Не верите — загляните в зубы. Ей-ей двухлеток.

— Ладно, оставьте его, товарищ обувь нашим шьет.

— Шьет он. И нашим, и вашим успевает. Намекал мне тут интеллигент один.

— Ну, если ремесло у человека такое. Он, может, и рад быть на определенной стороне — ребятешки. Жена вон четвертым в тягостях ходит.

Шить сбрую хозяин решился, когда Колчака из-под Челябинска за Тобол угнали и заваруха немного поутихла. Достал с пропыленного чердака выделанную шкуру, снятую с палой коровы еще в позапрошлом году, но только то и успел, что ремней нарезал. Утром сколупнул ногтем зачесавшийся прыщик со щеки, а к вечеру распухло и покрылось нарывами сперва лицо, потом шея, плечи, грудь.

— Катерина, уноси скорей куда-нито ребятишек, я за Шерстобитовым побегу, это, ведь сибирка у него!

У фельдшера горел свет, но дверь не открывали. И не открыли.

— Кто?

— Сурова. Теща Петра Александровича. Похоже, заразился он.

— Ну и что?

— Как — что? Доктор нужен. По ту сторону двери усмешка:

— Ах, доктор нужен. А я — фершал. Слышите? Фершал. И ночь на дворе. Темень, грязь, лужи. И даже не просите. Сапог нет, а в штиблетах не пойду.

— Тогда по свету ждать?

— Никогда. Так и передайте, он знает почему. Попа зовите.

— Креста на тебе нет.

— Ни креста, ни звезды, а на нем, похоже, и то, и другое. И перестаньте барабанить, бесполезно.

Сапожник Галкин на третий день умер, а фельдшер Шерстобитов долго еще здравствовал, выступая перед учениками в школах с рассказами о своей учебе с Лениным в одной группе Казанского университета.

Похоронила Екатерина кормильца — и хоть самой петлю на шею да тем же следом.

У казахов купили, казахам же и продали и проели Алтынат [8]за какие-нибудь две недели, самим зарезать на мясо — оно бы в рот не полезло, вот с такусенького жеребеночка растили; выручку за оставшийся кожевенный товар только и видели, пока пересчитывали ее, колодки с инструментом — те вовсе даром никому не нужны тут. Спасибо, добрые люди посоветовали, сама не догадалась.

— Сноси в Кособродку к Карфидову. Может, на что и выменяешь.

— Ага, ближний путь двадцать четыре версты в оба конца, — заворчала на дочь Прасковья Егоровна, узнав, далеко ли она собирает сапожную снасть. — Пузо вон на нос уж лезет, снесу… И не выдумывай, сиди, прижми хвост. Дотянем как-нибудь до зимнего первопутка и вместе сползаем потихоньку на санках.

Расспросив, кто они и зачем, мешок с инструментом Карфидов и развязывать не дал.

— Свой ищу, кому сбыть. Новая власть больше одного работника держать не дозволяет.

Колодки вытряхнул.

— Эти возьму. Авось хоть домочадцев в фасон обуть успею. А Петро, царство ему небесное, соединился, значит, с пролетариями всех стран?..

— Не кощунствуй, не бери грех на душу.

— Грех? Будь помоложе, я бы его такой взял, какого Емеля не брал. Не беда, что Петро умер, цари мрут, и не их жалко, жалко — мастера свои ремесла переживут. И канет в конце концов промысел народный в небытие. Вот сколько вы запросите за деревяшки эти?

Женщины переглянулись.

— Не зыркайте. Больше ведра картошки все равно не дам, а ведь им цены не было. Ни цены, ни веку бы. И сгорят. Не сегодня, так завтра.

— Это почему?

— А то уж вы сами смекайте…