Откуда ты, Жан?

Но в молодости тётку Глафиру ангелом не считали. Наоборот. Сибирские купцы, приезжавшие на ярмарку, очень долго её помнили. Девицей она была хоть куда — видная, весёлая. Жила в своё удовольствие, умела привечать гостей… Однажды зимой так прокатили её на тройке с бубенцами, что еле отходили потом в больнице. С тех пор хромает на одну ногу, с клюкой ходит. Всё замаливает старые грехи. Но чтобы освободиться от них, мало и десять вероотступников отправить на тот свет. А учитель не только молод и привлекателен собой, он разрушает веру в бога. Раньше, когда в церкви шла служба, кое-что перепадало и Глафире. Теперь дохода нет. И виной тому такие вот антихристы. Если сумеет она с помощью бога провести задуманное дело, многие вернутся к вере. И тогда подобные Ирине сразу подожмут хвосты. Нет, нельзя выпускать её из рук. Не то сегодня повесит красную тряпку на шею сыну, а завтра и сама запишется в коммуну… О чём она думает сейчас, латая своё тряпьё? Не собирается ли уколоть едким словом её, Глафиру, готовую душу отдать за веру? Ещё раз намекнуть ей о бутылке? Иринушка пугливая, но справедлива — и пьющих не любит. А вино, которым угостил отец Василий, — размягчило Глафиру. Поневоле думает хозяйка, что гостья пьяная.

— Лукинична, знаешь, что это за водица? — Тётка Глафира вытащила чёрную бутылку из-под фартука, отвернула железную пробку. — На, понюхай. Это зелье чертополоха! Для антихриста…

Ирина Лукинична посмотрела на Глафиру искоса и, размотав клубок, стала заправлять нитку в иглу.

В дверь неожиданно постучали.

Хозяйка вздрогнула, уронив клубок, и посмотрела на Глафиру: «Кто бы это мог быть?»

— Мир вашему дому!

— Ну и напугала, Пелагея Андреевна! Проходи, соседка, проходи.

В комнату, не торопясь, вошла старуха лет шестидесяти, худая, с длинным носом. На голове выцветшая, от времени шапка, на плечах какой-то мужской пиджак или камзол, обута в старые валенки с широкими голенищами. Старуха помешкала у большой иконы с погасшей свечкой и, спросив Глафиру: «И ты здесь? Ну, как дела?» — присела на стул, предложенный хозяйкой.

— Помаленьку, — ответила тётка Глафира.

— Ну и слава богу.

— Руки-ноги ноют: хлеба насущного нет, Пелагея Андреевна. Стареем. Подошли нам худые денёчки, — жаловалась Глафира, тяжело вздыхая.

— Сколь тебе лет?

— За пятьдесят уже.

— Так ты, голубушка, на десять лет меня моложе! Рановато жалуешься. Правда, галоша на большой дороге быстрей изнашивается.

— Но я-то не галоша…

Ирина Лукинична поспешила перевести разговор на другое, спросила:

— Василий Петрович не вернулся?

— Нет ещё. Сказал, что приедет месяца через полтора, не раньше. Хочет отдохнуть на шахте у сына в своё удовольствие. Жалею, что пустила.

— Зато ушам твоим спокойнее, — заметила тётка Глафира.

— Не говори так, Глафира Аполлоновна. Вот уже сорок лет мы живём, как голуби. Не сдув пыль, и на стул не посадит.

— Так-то оно так, — нехотя согласилась тётка Глафира и замолчала: видно, хотела что-то сказать ещё, да передумала.

— Пелагея Андреевна, простокваша — та, что взяли у тебя вчера, такая вкусная…

Старуха, раскрыв глаза, не сразу взяла в толк и на мгновение растерялась, потом на её морщинистом лице засияла добрая улыбка.

— У Машки и Дашки молоко, Иринушка, жирное. Поэтому я и не продаю своих коз. Да и зашла-то с просьбой: может, и сегодня Ваня попасёт их немного?

— Так ведь нет его дома. С Григорием Павловичем поехал на Суконный рынок.

Пелагея Андреевна пожаловалась:

— Горе с этими козами. Лишний раз даже из дома не выйдешь. — Потрогав ключи на поясе, она поднялась и, прежде чем уходить, спросила: — А картофельную кожуру что не заносишь?.. Батюшки! Да ведь вот она, кожура-то! Зачем на плите её сушишь, Иринушка?

Ирина Лукинична покраснела. Раньше она каждый вечер отдавала кожуру козам. А Пелагея Андреевна за это ей чашку молока или простокваши. Но в последние дни Лукинична придерживала кожуру. Высушив её, хотела истолочь в муку. Почти весь чистый хлеб идёт Николаю — он сплавляет брёвна и расшивает плоты. А себе можно и нечистого, сойдёт. Но как сказать об этом соседке?

Из угла подала голос тётка Глафира.

— Скажи, скажи! Чего стесняешься?

— Да вот хотела её в ступе истолочь…

Пелагея Андреевна не могла скрыть своей радости:

— Очень хорошо, Иринушка! Прошлогодняя солома есть у меня, посыплю твоей мукой и покормлю коз. Как истолчёшь, сразу же принеси… Вот что ещё хотела сказать: придержи своего Ваню. Сорви-голова растёт. На уме только ружьё да сабля. Как бы за дурными людьми не пошёл, боже упаси.

Глафира проворчала:

— Пошёл уже, пошёл! Раз на шее таскает красную тряпку, добра не жди!

— Право, разбаловалась молодёжь. В городе каждый божий день квартиры стали грабить. Но к моим замкам отмычек не подберёшь. И ставни оконные изнутри запираются. Живу пока спокойно, как у Христа за пазухой. Удивляюсь только, почему не переловят всех воришек?

— Переловишь их. Ворон ворону в глаз не клюнет. Раз мужик стал хозяином, какой же может быть порядок в мире?

На улице грянул гром. Женщины быстро-быстро перекрестились. Пелагея Андреевна торопливо ушла, прикрыв за собой дверь.

Тётка Глафира вздохнула: