Откуда ты, Жан?

Не ушли от народного гнева и немецкий областной комиссар Людвиг Эренлейтер, правительственный инспектор Генрих Клозе, начальник областной жандармерии Карл Калла, старший жандарм Карл Вундерлих и многие другие непосредственные организаторы злодеяний в Минске, эсэсовские офицеры управления полиции безопасности.

Так непокорённый белорусский народ с презрением отверг гнусную провокацию фашистов и их прихвостней. Коварная цель врага: высвободить свои войска для фронта, а против партизан использовать самих белорусов и развязать братоубийственную войну — потерпела провал.

«Я вернусь, мама!»

Перед новым 1943 годом подпольный комитет партии послал Кабушкина и Сайчика в разведку — собрать сведения о военных силах противника в районе города Барановичи.

На условленной квартире они встретились с руководителем подполья. Он попросил их обратить внимание на то, как вооружены гитлеровские гарнизоны, какая их численность. Объяснил, что сведения об аэродроме у деревни Грабовец интересуют Большую землю.

— Сайчик родом из тех мест. Ему каждая деревня и каждая хата знакомы. В случае чего скажете: к родным идёте, в гости. Разрешение возьмите в бюро пропусков.

Кабушкин улыбнулся: Сайчик родился и вырос в тех краях. Возвращается к родным. В Грабовец. А мать Ивана, родственники матери как раз и живут сейчас в этом Грабовце. Только никому об этом он пока не рассказывал. В случае схватят его, то будут пытать и мать, Ирину Лукиничну, и её родных. Нет, если уж умирать, то лучше одному, так, чтобы остальные жили…

— Счастливого пути, друзья, — сказал им руководитель подполья. — Действуйте поосмотрительней. И, главное, не горячитесь.

— Постараемся…

Отправились они в дорогу на следующий день. Мела позёмка. Сайчик, одетый не по-зимнему, в старенькое пальто, сел в сани, зарывшись до пояса в сено. Кабушкин велел гнать лошадь рысью. Эх, судьба разведчика… Возьми да и покинь в такой буран тёплую квартиру! Кабушкину-то хорошо: здоровяк да ещё и в новенькой одежде полицая. И всё же Сайчик не жалуется. Когда промёрзнет как следует, выскочит и бежит рядом с лошадью, пока не согреется. Потом снова ныряет в сено и начинает шутить, забавляя спутника смешными прибаутками.

— Видишь, вон медвежья берлога, — улыбаясь, кивнул Сайчик на дот, расположенный у дороги. — Медведь козу дерёт и сам орёт…

Из раскрытой пасти берлоги шёл еле заметный пар.

— Семнадцатый, — шепчет Сайчик. — Запомни, Жан…

Ссылаясь на то, что лошадь надо покормить в дороге, да и самим подзаправиться, выпить горячего чаю, останавливались в деревнях, там, где были гарнизоны, подсчитывали, наблюдали…

До Барановичей никто их не задержал. А в самом городе, проверив паспорта и разрешения, немцы тоже не стали выяснять, куда и зачем едут путники.

Отсюда Сайчик должен был идти пешком в свой район.

— Может, один пойду считать стрекоз, Жан? — спросил он. — Что не говори, сватов у меня тут немало. Боюсь, не придерутся ли к тебе, что, мол, делаешь в этих краях, ни родных у тебя здесь, ни близких…

— Не беспокойтесь. Скажу, приехал девушку сватать. Или я плохой жених?

— На жениха-то похож. И хватка молодецкая. Да вот наряд не жениховский.

— Ничего. Вместе поедем…

К вечеру прибыли в Грабовец. Сайчик слез у въезда в деревню и засеменил к первому же дому.

— К свату? — спросил его Кабушкин.

— Ага. Тут у меня сват на свате…

Кабушкин поехал дальше, к тому дому, где жила его мать. Есть ли там сейчас живые люди? Да, из трубы струится дым…

Не распрягая лошадь, вбежал он в дом. Ирина Лукинична стояла у печки. Увидев человека на пороге и приняв его в сумерках за немца, предупредила:

— Самогон я не варю. Яйца и сало кончились.

— Мама!

Ирина Лукинична выронила из рук миску. Та, сделав круг на полу, завертелась на месте и уткнулась в ноги растерявшейся матери.

— Ваня… Ванюша! Думала, уже и не судьба с тобой увидеться, — плакала мать, обнимая сына. Худые руки гладили его спину, волосы на голове: не сон ли это? Затем она проворно зажгла промасленную вату в гильзе, подняла свет повыше и осмотрела сына с ног до головы. Радость на её лице погасла — большие светло-карие глаза, тревожно смотревшие на сына, стали строгими.

— Сынок… И ты, оказывается, того…

— Чего? — улыбнулся он.

— Устанавливаешь новый порядок, — сказала мать и села на скамью, спрятав руки под фартук. — И ты ещё скалишь зубы? Радость, что ли, большая?

— Большая, мама, очень большая! — Ваня подсел к матери, обняв её одной рукой. — Не смотри на мою одежду, мама. Я партизан. Только никому не скажи об этом. Меня послали сюда, поближе к аэродрому…

— Ой, Ванюша! — испугалась мать. — За какое же ты опасное дело взялся! Наших людей туда и близко не подпускают.

— Я тоже туда не пойду. Не волнуйся.

— Ох, дитя моё, как же не волноваться? — Ирина Лукинична прижала голову сына к груди, расчесала пальцами его волосы. — А Тамара где? Жива-здорова?

— Проводил её в Казань в первый же день войны.

— Письмо ей напиши. За нас пусть не беспокоится.

— Написал.

— А посылать куда? — всполошилась мать. — Поезда ведь не ходят!

— К нам самолёты прилетают. С Большой земли.