Отлив

И вот трое сгрудились в один мокрый ком и лежали так, дрожа, задремывая, то и дело возвращаемые к жалкой действительности кашлем клерка, пока не наступил день.

Глава 2. Утро на берегу. — Три письма

Тучи рассеялись, на Папеэте засияла красота тропического дня; море, разбивающееся о риф, и пальмы на островке снова затрепетали от жары.

Французский военный корабль покидал остров, возвращаясь на родину; он стоял посредине лагуны — деятельный, как муравейник. Ночью к острову подошла какая-то шхуна и встала вдали от берега, у выхода в открытое море. На ней развевался желтый флаг — знак заразы.

Вдоль берега, огибая мыс, длинной цепочкой тянулись один за другим каноэ, направляясь к базару, пестревшему, как шаль, разноцветными одеждами туземцев и грудами фруктов. Однако ни эта красота, ни приветливое утреннее тепло, ни даже кипучая жизнь порта, столь интересная для моряков и зевак, не привлекала внимания троих отверженных. В душе у них по-прежнему был холод, во рту чувствовалась горечь после бессонной ночи, их пошатывало от голода. В унылом молчании они ковыляли по пляжу, точно хромые гуси. Двигались они к городу, где подымался дымок, где завтракали счастливцы. Их голодные глаза шарили по сторонам, высматривая только пищу.

Небольшая грязная шхуна стояла у самого причала, с которым ее соединяла доска. На передней палубе, под лоскутом навеса, пять канаков, составлявших команду, сидели на корточках вокруг миски с жареными бананами и пили кофе из жестяных кружек.

— Восемь склянок: пробило на завтрак! — воскликнул капитан с наигранной непосредственностью. — С этим судном я еще дела не имел — вот где мой дебют. Похоже, что удастся сделать полный сбор.

Он подошел к тому месту, где конец доски лежал на поросшем травой берегу, повернулся спиной к шхуне и принялся насвистывать веселую песенку «Ирландская прачка». Она подействовала на слух матросов как условный сигнал: они разом оторвались от миски и сгрудились у борта, не выпуская из рук бананов и продолжая жевать. Словно несчастный пиренейский медведь, танцующий на улицах английских городов под страхом хозяйской дубинки, очень похоже, но куда живее и ритмичнее, капитан приплясывал в такт своему свисту, и его длинная под утренним солнцем тень дергалась на траве. Канаки глядели на представление и улыбались, Геррик тупо следил за капитаном — на время голод заглушил в нем всякий стыд, — а чуть поодаль клерка раздирали демоны инфлюэнцы.

Внезапно капитан остановился, точно только сейчас заметил зрителей, и изобразил человека, которого застали врасплох, когда он развлекался в полном уединении.

— Привет! — сказал он.

Канаки захлопали в ладоши и попросили капитана продолжать.

— Не выйдет, сэр, — отвечал капитан. — Поесть нету — танцевать нету. Понимаешь?

— Бедный старик! — отозвался один из матросов. — Твой нету поесть?

— Господь видит — нету! — ответил капитан. — Очень хотел поесть. Но не имей.

— Очень хорошо. Мой имей, — сказал матрос. — Твоя идет сюда. Очень много кофе, очень много банана. Другая люди тоже идет сюда.

— Пожалуй, мы заглянем на минутку, — сказал капитан, и все трое торопливо перешли по доске на судно.

Там им пожали руки, освободили место у миски, пиршество в честь новоприбывших дополнили оплетенной бутылью патоки, с бака принесли аккордеон и многозначительно положили рядом с певцом.

— Скоро, — сказал капитан, небрежно тронув инструмент, и принялся за длинный душистый банан, расправился с ним, поднял кружку с кофе и кивнул матросу, с которым вел переговоры. — За твое здоровье, дружище, ты делаешь честь южным морям, — провозгласил он.

С отвратительной, собачьей жадностью они насыщались горячей пищей и кофе, и даже клерк немного ожил, глаза его заблестели. Чайник опорожнили, миску опустошили; хозяева, прислуживавшие им с веселым гостеприимством полинезийцев, поспешили подать десерт — местный табак и свернутые в трубочку листья пандануса вместо бумаги, и через минуту все сидели кружком и дымили, как индейские вожди.

— Когда человек завтракает каждый божий день, ему не понять, что это такое, — заметил клерк.

— Следующая проблема — обед, — проговорил Геррик и вдруг со страстью добавил: — Как бы я хотел быть канаком!

— Одно я знаю твердо, — сказал капитан, — я дошел до точки. Я скорее повешусь, чем буду еще гнить здесь живьем. — С этими словами он взял аккордеон и заиграл «Дом, милый дом».

— Перестаньте сейчас же! — закричал Геррик. — Я этого не могу вынести!

— Я тоже, — сказал капитан, — но что-то ведь надо играть, надо оплатить счет, сынок.

И он запел «Тело Джона Брауна» приятным мягким баритоном, затем последовал «Модник Джим из Каролины», потом «Рорин-храбрец», «Спускайся ниже, колесница» и «Дивная страна». Капитан щедро платил по счету, как делал и прежде; не один раз он покупал пищу за ту же монету у любящих песни туземцев, неизменно, как и теперь, вызывая восторг.

Он допел до середины «Пятнадцать долларов в кармане», вкладывая в исполнение много энергии и упорства, так как работа шла со скрипом, как вдруг среди матросов почувствовалось какое-то волнение.