Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Приглядитесь к торговкам, которые в ряд стоят в молочном ряду на рынке. Кто-то суетливо привлекает клиента, кто-то ревниво оттирает конкуренток, какая-то распустеха просто постреливает глазками по сторонам, а какая-то — стоит матроной, на покупателей взглядывает хозяйкой, разговаривает властно, перед такой робеет и важная заказчица в норковой шубе в пол. Это врожденный тип личности, психологический склад, и больше ничего. Никакой титанической работы над собой, явления в мир гения, никакого назидания живущим.

Найману и Бродскому подписывается — Анна. Больше никому. Пуниной-Каменской — Акума (у них такие искусственные, натужные отношения, что тоже чувствуется неловкость). Надежде Мандельштам — и давнишняя знакомая, и столько связано, и знак равенства между нею и Мандельштамом, и совместное житье и шутки, даже квартиру предполагали получать в Москве и жить — вместе, и разница в возрасте такая, что предоставляла варьировать обращения и подписи, однако — Ваша Анна, Ахматова, Анна Ахматова, даже — А. Ахматова.

Изысканный роман подходит к концу. Потом Толя. Печально и мирно. Это уже настоящий конец. Остается уладить подробности. Он сравнительно все хорошо понимает. (Записные книжки. Стр. 427.) Если она имела в виду не окончание какой-то интимной истории, а, например — конец поэмы, окончание холодной войны, закат Европы — в этом предназначенном для публичного ознакомления дневнике она обязана была это сделать более очевидным. Обязана — несомненно, для себя — для нас, читателей, сомнений нет: перед нами не повесть, а уже роман.

Дневник свой Ахматова пишет из последних прозаических сил, на пределе своих литературных способностей.

Ясно, что каждая строчка ею прочитана глазами будущего потомка-читателя, но пишет она совершенно искренно, кровью сердца, именно такими словами она думает о себе.

* * *

Письмо А.А. А. Г. Найману: Вы сегодня так неожиданно и тяжело огорчились, — что я совсем смущена. Я часто и давно говорила Вам об этом, и Вы всегда совершенно спокойно относились к моим словам. <…> Мы просто будем жить как Лир и Корделия в клетке, — переводить Шекспира и Тагора и верить друг другу. Анна». (А. Г. Найман. Сэр. Стр. 157.) Как поясняет ситуацию А. Найман — это было послесловие к одному из разговоров <…> о близкой ее смерти, но о смущении сказано как-то невпопад.

19 января. Надо (непременно), чтобы Толя уехал в Ленинград. <…>

19–20 января. Черновик письма А.А. А. Г. Найману: Теперь Вы свободны — Ленинград не худшее. (Записные книжки. Стр. 695–696.)

11 октября 1964 г. А.А. подарила А. Г. Найману свою фотографию с переписанным на обороте четверостишием 3. Гиппиус:

Не разлучайся, пока ты жив,
Ни ради дела, ни для игры,
Любовь не стерпит, не отомстив,
Любовь отымет свои дары.

Летопись. Стр. 654

Отымет — слово скорее ахматовское, для чего-то взятая простонародная форма — вроде бы хотелось что-то такое сказать, не получалось, ну и поразим лексикой. Впрочем, Гиппиус — уж точно не великий поэт.

Какая ветреница — с Бродским тоже не разлучается ни днем ни ночью.

20 октября 1964 года. Письмо А.А. И. А. Бродскому: Из бесконечных бесед, которые я веду с Вами днем и ночью, Вы должны знать о том, что случилось и не случилось». (Летопись. Стр. 655.) Видите, как все загадочно — и в то же время просто. Есть ли только желание разгадывать тайны? У Бродского вроде не было, а вот другие поклонники, кажется, не переводятся.

* * *

Ее ошеломляющая «Анна», вне всяких рамок приличия намекающая на царское, королевское величие. Или — жалкая, играющая в наивность, в спонтанность попытка заставить видеть в себе Анну, чуть ли не Аню — навязываемая интимность. Как ей Бродский или Найман должны отвечать? Так и писать: «Здравствуй, Анна»? Героиня ненавистного романа так и подписывалась, самое великосветское произведение русской литературы — все из ее привычного быта, обихода…

Мур