Отпадение Малороссии от Польши. Том 3

Еще не зная о таком конце Лупуловой трагедии, паны, с своей стороны, сознавали отчаянное положение дела своего в борьбе с казаками. Приближавшаяся зима ужасала их. «С таким правительством, как наше», (писали сенаторы королю) «ваша королевская милость сделаете голодною всю Польшу». А войско свое называли паны обдиралами, которые пропили и пролюбезничали (przemilowali) во Львове то, что надрали по Короне и по Литве. По их отзыву, жолнеры были храбры только в пьяном виде, но теперь им не за что было и напиться. Хотя казаки, по слухам, прижали наконец Хмеля к стене и не хотели больше ему повиноваться, но тем не менее приводили своих соперников к убеждению, что у них у всех одно желание и намерение (jedno serce i intencya): биться до тех пор, пока — или погибнут, или перебьют ляхов. Один из захваченных в плен сотников казацких, высказывая все это, смеялся над легковерием короля и ляхов, которые верят Хмельницкому, когда он просит о помиловании (ze tak creduli, iz wierzq, gdy z рокогц Cmiehiicki przysyla). В своем бесконечном горе ловили они молву, которая в одно и то же время гласила, что «этот бешеный пес» разбит под Жванцем наголову, и что он опять «выпил огромную чашу крови с языческим своим полчищем». Во всяком случае, верно было то, что чернь не хотела соединить свою судьбу с его судьбою, и что 50.000 казаков составляли последние силы его.

Конец августа и весь сентябрь 1653 года протекли для Хмельницкого в борьбе с казаками и татарами. Те и другие готовы были погубить его, как изменника их, отдающегося тайно в московское подданство. Представители произвола, буйства и кочевого быта в Украине понимали, что Москва должна будет подчинить их беспорядочную жизнь своим строгим, недалеким от жестокости порядкам. Поэтому московское подданство было равно ненавистным и такой оказачившейся шляхте, как Хмельницкий да Выговский, и таким старинным казакам, которые были воспитаны в духе личной, шляхетской свободы. Ненавистнее чем кому-либо было оно самому Хмельницкому и его наперснику, который, по наблюдению Маховского, владел сердцем и умом Хмельницкого и распоряжался им, как отец сыном. Но казацкий батько потерял бы последнюю популярность в Малороссии, еслиб осмелился высказать свое отвращение к Московскому Государству перед питомцами наших монахов и попов. Господь Бог, Пречистая Богородица, святые Божии церкви и монастыри, православная христианская вера: эти слова не сходили теперь у него с языка вместе с его поговоркою: «свидетельствуюся Богом», и служили ему как бы заклинаниями против нечистой силы, готовой растерзать его в виду опозоренных им святилищ. Он пятился перед мусульманами к богобоязливой Москве; он ужасался Москвы в сознании запутанности своих клятв, союзов, договоров и, может быть, одни секретные беседы с её будущим предателем, Выговским, облегчали его душу перспективою новых коварных комбинаций.

Между тем весть о гибели Тимка Хмельниченка была бальзамом для тех ран, которые нанес панским домам кровожадный, как и он сам, его отец. Теперь для панов открывалось больше прежнего надежды совладать с домашним разбоем. Но расстроенный организм шляхетского народа был не способен к правильной деятельности. Время проходило в совещаниях, в отсрочках, в ожиданиях новых полков.

При несогласии между собой и при общем недовольстве королем, вечно меняющим планы, паны не были в состоянии даже охранить позади себя линию от Острога до Львова. По этой линии татары в последствии распустили свои загоны, довершая прежние опустошения и уничтожая повторенные в сотый раз попытки хозяйственной колонизации. Дошло наконец до обычного явления панских походов: жолнеры стали кричать, что срок их трехмесячного найма кончился, и требовали роспуска.

Шляхетское воинство разбегалось и, стыдясь появляться в своих местах, упражнялось в казако-татарском промысле. Разбойный элемент привилегированных сословий проявился во всем безобразии своем. Случалось, что шляхтичи попадались на грабеже в руки мещанам. Но мещане шляхтича судить не могли, а гродский и земский суды были организованы так слабо, что оправдывали злодеев именно с той стороны, с которой преступления их надобно было бы карать еще строже: в уважение к их благородному происхождению, разбойничавшие и грабившие шляхтичи, как это было и в Наливайщину, получали свободу.