Отпадение Малороссии от Польши. Том 3

Казацкие историки, поэты и публицисты внушают своим читателям, что казаки воевали за православную веру и русскую народность. Но казак, в своем добычном промысле, не разбирал вер и народностей, как и татарин. Он был готов идти на москаля, как и на турка, — «идти на грека, серба, волоха, как и на ляха. Лучшей славы для него не было, как устрашать все народы и грабить их имущество.

Что касается Хмельницкого, то, не говоря уже о его мстительности за батьковщину, за коханку, за посягательство на его жизнь, — в настоящем своем положении, он бы не призадумался погубить весь мир для спасения себя от раздраженной толпы, — погубить и самих сподвижников своих, как это предлагал Наливайко Сигизмунду III. Предательская Наливайкова мысль вертелась и у него в голове, как это мы видели из его бесед с Киселем.

Миновало уже для малорусского поджигателя время, когда он, по словам кобзарской думы, взывал к оказаченной черни:

Ідіть ляхів та жидів з України зганяти,
Дак будете собі мати —
Хоч на три тижні хорошенько по-козацьки погуляти.

Погуляв столько, насколько хватило кровавой добычи, усыновленная злобствующим шляхтичем голота хотела гулять по-казацки бесконечно. Напрасно батько Богдан воспрещал своими универсалами бунты и неповиновение панам, напрасно грозил своевольникам жестокими казнями и приказывал полковникам казнить на месте всех, кто окажется виновным, а некоторых сорвиголов казнил при себе в Киеве. Он очутился в положении Нерона, принуждаемого злодействами к поступкам добродетельным, а добродетельными поступками — к злодействам. Хмельницкий сделался таким чудовищем, что даже его достойный биограф и панегирист написал о нем: «Имя его, которое до того времени произносилось с благоговением русскими, стало у многих предметом омерзения».

В свою очередь, охраняемые Хмельницким землевладельцы не могли чувствовать себя безопасными среди народа, который даже казаков заставил быть его судьями и карателями. «Наше примирение пахнет рабством для самих нас», говорили паны.

Обширные имения были их собственностью только на словах, на самом же деле составляли кочевья номадов, у которых не было других бесед, кроме воспоминаний о спущенной с рук добыче и надежды на новое обдиранье панов и жидов. Жадным ухом прислушивались казаки и мужики к рапсодиям своих Гомеров:

Як почали діти, друзі, небожата
Жидів та ляхів з України зганяти,
До в которого не було драної кожушини,
До й той надів жидівські кармазини.
Хорошенько вони собі по-козацьки походжали,
Та ще й по кишенях срібні гроші мали.
А пан Хмельницький,
Житель чигиринський,
Козак лейстровий,
Писарь військовий,
До города Полонного прибував,
Та старими жидами орав,
А жидівками боронував,
А которі бували малі діти,
До він їх кіньми порозбивав.

Мечты кровавые сменили у этого народа заботы о семье, о доме, о земледельческом и промышленном благосостоянии. Стоило только ему перейти от своей природной угрюмости к пьяной песне, — он воспевал резню да побоища:

Ой не встиг же казак Нечай
На коника спасти.
Та й став ляхів, вражих синів,
Як снопики класти.
Оглянецця козак Нечай
На правую руку,
Не вискочить кінь лицарський
Із ляцького трупу.
Озирнецця козак Нечай
На лівеє плече,
За ним річка кривавая
По долині тече.

Или о Морозе Морозенке:

А в нашого Морозенка
Червоная стрічка:
Де проїде Морозенко,
Там кривава річка.

Или о Кривоносе — Перебийносе:

Перебийніс просить немного —
Сім сот юнаків з собою,
Рубає мечем голови з плечей,
А решту топить водою:
Ой пийте, ляхи, води калюжі,
Води калюжі болотяниі,
А що пивали по тій країні
Пива та меди ситнії!