Отправляемся в полдень

Поднимаюсь, почёсываю ушибленный затылок. Окно приоткрыто, и утренний ветерок умывает свежестью. В стекло пурпурной лапкой скребёт утро, а у горизонта потягивается, разминая лучи-руки, солнце.

На экране – мигает конверт. Похоже во всех мирах это значит одно и тоже: вам письмо!

Клацаю. На экране появляется усталый мужчина и унылым голосом зачитывает: «Леди Айринн Дьюилли не позднее десяти часов по полудню сего дня вам надлежит явится в Эскориал для дачи показаний о несанкционированном выбросе силы сильфиды. Ваш инспектор – Бэзил Уэнберри. Пятый этаж, седьмой кабинет направо».

Бэзил! Живой!

Не верила до последнего, хотя и уверяли. Вот и хорошо. Вот и расспрошу его заодно про сильфид.

И… извинюсь… нужно…

Завтракаю овсянкой и кофе под назидания госпожи Веллингтон о том, что молодой женщине негоже засыпать за столом в библиотеке. И вообще – плохо игнорировать ужин и душеполезные беседы перед сном.

Обещаю исправится.

У нас меньше двух часов на сборы, поэтому не возражаю и не пререкаюсь с нею по поводу одежды. Она лучше знает, как следует выглядеть юной леди в такой час. Наставница выбирает вещи серых и чёрных тонов. Тем лучше. Туалет завершает шляпка с вуалью.

– Светлые по рождению, а теперь вы окончательно очищены от грехов, должны скрывать своё лицо.

– Но ведь меня вызвали на допрос – я по-прежнему двоедушица под наблюдением? – прячусь за вуалью, сверлю взглядом и жду.

– Одно не исключает другого, – спокойно отвечает она и добавляет: – Идёмте, экипаж ждёт. Да, и до свадьбы вам придётся терпеть моё присутствие. Так велит закон.

Велит – значит, буду. Выбора всё равно не оставляют. Похоже, здесь забыли это слово.

Если честно, в столицу совсем не хочется. Там мир серости, борделей и тюрьм. Там вершится справедливость и проводятся казни. Там всё тлен и тронуто скорбью…

… красота умерла полтора столетия назад…

… агония затянулась …

Как раз про город. Но ехать надо. Нам уже давно следует поговорить с Бэзилом без недомолвок и тайн.

…В этот раз госпожа Веллингтон остаётся меня ждать внизу – с инспектором я должна говорить с глазу на глаз. Здешний лифт – открытый. Просто платформа и тросы, тросы. Хорошо, что на каждый этаж тикает таймер, потому что еду с закрытыми глазами.

Наконец, платформа замирает, и я радостно перескакиваю на твёрдый и устойчивый пол коридора. Но сердце, расшалившись за подъём, не желает успокаиваться. Снова срывается в бешеный стук, потому что каждый шаг к его кабинету, – преодоление.

В коридор выходят решётки камер. Эти – поприличнее тех, в которых мне довелось побывать. Если такое слово вообще можно применить к камерам.

Иногда – натыкаюсь на взгляды: мужские, женские. Они полны злобы и зависти.

И уже почти перед поворотом, за которым, если верить указателям, – кабинеты инспекторов, меня окликают – тоненько и отчаянно:

– Айринн! Ты ведь Айринн!

По ту сторону решётки – Лэсси. Совсем исхудавшая. И каком-то тряпье.

Ком встаёт в горле. А чистый детский взгляд – лучится надеждой. Предать нельзя.

– Ты ведь вытащишь нас? Ты обещала, помнишь!

Они все здесь – Тинка, Зоя, Кэлл. Смотрят и ждут.

– Пожалуйста, – кроха Зоя просовывает ручонки через решётку и хватает меня за платье, – здесь плохо и страшно. Тут ходят эти!

– Душегубцы, – бросает Кэлл. Она самая старшая, поэтому храбрится. – Патрулируют коридоры.

Передёргивает от воспоминания. Сжимаю кулаки.

Ну и сволочь ты, Бэзил. Мог бы и позаботиться о них!

– Забери нас, Айринн, – умоляет Лэсси. – Тут только крысы и нет котят.

Меня начинает трясти. А ведь несколько минут назад я почти жалела эту бездушную тварь, которую называют инспектор-дракон!

Достаю шпильку, безнадёжно портя причёску, стоившую наставнице времени и нервов, и вставляю в замочную скважину решётки. Открыть не надеюсь, надеюсь на другое: сигнализация. Должна же она быть тут?

И она взревывает. Так, что глохнем. Мигает красным свет. И металлический голос вещает: «Камера десять, попытка проникновения».

Грохот подбитых железом ботинок говорит, что я не ошиблась.

Чёрный отряд. Налетели, как вороньё. Бэзил впереди и, кажется, мечет молнии. Но все мимо.

Справедливость вершишь, дорогой? Будет тебе справедливость!

Подходит поближе, и тогда вскидываю голову, ловлю злой взгляд и, в его духе чеканя слова, говорю:

– Господин инспектор-дракон, немедленно отпустите этих детей! Они ни в чём не виноваты. Они лишь дети!

Трое других за его спиной уже готовы стянуть перчатки со своих огненных лап, но я не боюсь. Не сейчас.

Бэзил понимает, останавливает других.

– Я сам – она под моим наблюдением.

Видимо, и впрямь у них главный.

Салигияры кланяются.

Он дожидается, пока уйдут, хватает меня за плечи – больно, синяки точно будут, – встряхивает, уничтожая остатки причёски, и рычит:

– Что ты творишь? Это же нарушение третьего интердикта: «Не впадай в избыточное сочувствие к тем, кому уже вынесен приговор». Я должен наложить Печать греха.

Вырываюсь, откидываю вуаль, заголяю лоб:

– Накладывай! Ты ведь больше ничего не умеешь! Только женщин на место ставить и детей в тюрьмах гноить!