Отпущение грехов

Время шло, свежая белая краска на доме Джефри Кертена достигла достойного компромисса с многомесячным летним солнцем: сохранила верность долгу, но сделалась серой. А еще она начала отставать от стены — огромные шершавые ломти отгибались назад, будто старцы, занимающиеся некой нелепой гимнастикой, и в конце концов падали и умирали сырой смертью в разросшейся траве. Краска на колоннах у входной двери пошла пятнами, с левого столбика свалился белый шар, зеленые шторы сперва потемнели, а потом и вовсе утратили цвет.

Люди чувствительные обходили их дом стороной («тот самый, где живет миссис Кертен с этим живым трупом»), плюс какая-то церковь приобрела под кладбище участок, располагавшийся по диагонали, что придало всему участку дороги потусторонний оттенок. Впрочем, бросить Роксану не бросили. К ней приходили и мужчины и женщины, они же встречались с ней в центре городка, куда она ездила за покупками, они подвозили ее в своих автомобилях и заходили к ней на минутку — поговорить и понежиться в искрометной жизнерадостности, которая все еще играла в ее улыбках. Однако мужчины, с ней незнакомые, более не провожали ее на улице восхищенными взглядами; тусклое покрывало упрятало ее красоту, уничтожив ее живость, однако не обезобразив ни морщинами, ни лишним весом.

Она сделалась своего рода местной достопримечательностью — о ней рассказывали всякие истории: например, когда однажды зимой все вокруг замерзло и нельзя было никуда доехать ни в автомобиле, ни на телеге, она научилась кататься на коньках, чтобы побыстрее добираться до аптеки и бакалеи и не оставлять Джефри одного надолго. Ходили слухи, что с тех пор, как его парализовало, она каждую ночь спит на маленькой кровати рядом с его кроватью, держа его за руку.

О Джефри Кертене говорили так, будто его уже не было в живых. Годы шли, те, кто знал его, умерли или переехали в другие края — от былой компании, в которой когда-то пили коктейли, называли чужих жен по имени и считали, что Джеф — один из самых остроумных и талантливых жителей Марло за всю его историю, осталось человек пять. И теперь для случайного посетителя он был только лишь причиной того, что миссис Кертен время от времени, извинившись, спешно поднималась наверх; он превратился в стон или вскрик, доносившийся в молчаливую гостиную сквозь душный воздух воскресного полудня.

Двигаться он не мог; он полностью ослеп, оглох и ничего не чувствовал. Весь день он лежал в постели, вот разве что по утрам Кэролайн ненадолго перемещала его в инвалидное кресло, чтобы прибраться в комнате. Паралич медленно подползал к сердцу. Поначалу — в течение первого года — иногда, когда Роксана держала его руку, она чувствовала легчайшее пожатие, а потом и это прекратилось, закончилось однажды вечером и не возобновилось, и после этого Роксана две ночи пролежала без сна, глядя в темноту и гадая, что еще ушло, какая отлетела частица его души, какой последний гран восприятия, который раньше разбитые, покалеченные нервы еще могли донести до мозга.

И после этого надежда умерла. Не будь ее неусыпной заботы, слабый огонек угас бы уже давно. Каждое утро она брила и умывала его, сама, без помощи, перемещала с кровати в кресло и обратно. Она неотлучно находилась в его комнате — подавала лекарство, поправляла подушки, разговаривала с ним, как разговаривают с сильно очеловеченной собакой, без надежды на понимание или отклик, лишь в виде дани привычке: молитва после того, как утрачена вера.

Довольно многие, и в их числе признанный специалист-невропатолог, явственно давали ей понять, что все ее заботы расточаются втуне: если бы Джефри мог еще что-то понимать, он пожелал бы смерти; и дух его, который, верно, витает в неких иных пространствах, никогда бы не принял такой ее жертвы, он просил бы об одном: чтобы его наконец окончательно отпустили из темницы тела.

— Но, понимаете ли, — отвечала она, тихо покачивая головой, — когда я выходила за Джефри, я обещала быть с ним, пока… пока не разлюблю.

— Но вы же не можете любить это, — обычно возражали ей.

— Я люблю то, чем оно когда-то было. Что мне еще остается?

Специалист передернул плечами и уехал, а потом рассказывал всем, что миссис Кертен — удивительная женщина, да и прекрасная как ангел, однако, добавлял он, это же просто ужасно:

— Должен же быть хоть один мужчина — а может, и целый десяток, который отдал бы все, чтобы взять на себя заботы о ней.

Время от времени такие появлялись. То один, то другой подступался к ней в надежде — а потом отступался в благоговении. В женщине этой не осталось любви, кроме, как это ни странно, любви к жизни, к людям, живущим в мире, — от бродяги, которого она подкармливала, хотя сама жила скудно, до мясника, который передавал ей кусок дешевой вырезки через испачканный кровью прилавок. Иная стадия ее жизни осталась погребенной где-то в глубинах этой бесстрастной мумии, которая лежала, непрестанно обращая голову к свету с той же неизбежностью, с какой поворачивается стрелка компаса, и тупо дожидалась, когда последняя волна омоет сердце.