Отпущение грехов субботним вечером 15-го февраля

И в школу – я в одиннадцатый класс, она – в десятый – мы вернулись крепкой, устоявшейся парой. Меня сразу повели в кабинет директора, но не за какие-то особенно серьёзные выходки, как раньше, а чтобы сказать, что отныне я вступаю в борьбу за первенство в олимпиаде по физкультуре – с еженедельными элективами в двух станциях метро от школы и дальнейшими сборами. Барыш обещался воодушевляющий: двести тысяч призеру и триста победителю. В тот же день мы с Настей уже обсуждали путешествие, в которое мы отправимся на эти деньги. Это было так мило и так до безобразия похоже на то, как я в детстве, листая рекламный проспект, обводил в кружок те наборы «Lego», которые мне надо было докупить, чтобы уже имеющиеся пупырчатые брусочки заиграли новыми смыслами; как, вероятно, девочки заглядываются на новые платья для своих кукол-барби – так и мы прикидывали друг друга стоящими на пригретом солнцем пляже или лежащими на белоснежной кровати под укрывающим наши голые тела шелковистым балдахином.

А дальше… дальше… События следующих месяцев я припоминаю смутно. Слегка подкусывающий страх ЕГЭ, я, засыпающий на поручне в автобусе по пути на допы, чтение до онемевших от холода пальцев на лавочке в парке, пёстром, как распродающийся перед закрытием магазин.

Накануне моего отъезда на сборы у нас с Настей была прощальная встреча. Сходили в кино на «Венома» (тут уже даже Настина голова на моём плече не спасала от скуки), пришли к Насте домой, поставили на фон комедию с Эммой Стоун и после всей этой долгой прелюдии наконец перешли к делу. Вечер действительно оказался во многих смыслах прощальным – тогда, переведя понапрасну последний, третий презерватив из купленной ещё весной пачки, мы уже навсегда оставили мечты о совместном вояже в точку вселенского счастья.

Мое пребывание на сборах я пропущу, потому что именно это я больше всего и хотел сделать тогда, во время всех этих бессмысленных уроков теории, нормативов, заплывов, забегов, бросков мячика в кольцо, кувырков, от которых я спасался лишь по ночам, когда, лёжа на кровати, читал «Марсианские хроники» Рэя Брэдбери и мысленно уносился на красную планету. Скажу лишь, что после приезда со сборов, я уже не хотел никаких денег и путешествий.

Наши отношения стали рушиться. Ничего особенного не происходило за исключением того, что мы стали реже видеться, но тем страшнее была моя догадка: Настя охладела. Воцарилось долгое молчание. Молчание, за время которого, я понял, что сердечная боль – это не фигура речи, а самая настоящая симптоматика. Молчание, познакомившее меня с бутылкой.

Наконец, не выдержав, я вызвал Настю на очередной серьёзный разговор, но правда, которой я от неё добился, была неутешительна: нам надо взять перерыв, Насте нужно во всем разобраться.

И снова наступило молчание. Как собачонка, я помчался к Насте, когда одним субботним вечером она позвала меня к себе – видимо, для контрольной проверки. Мы посмотрели, разделённые подлокотником, «Залечь на дно в Брюгге», британскую тягомотину, и ушёл я от Насти с холодным, утешительным поцелуем на губах и ноющей болью в груди.

Наш последний совместный кадр: школьный коридор, она в свитере горчичного цвета и с букетом в руках, а я в синей рубашке, с растрёпанными после физ-ры волосами и какой-то извиняющейся, несмелой улыбочкой.

В начале декабря мы расстались – Настя залезла в мои переписки (доверяя ей, я не ставил галочку «чужой компьютер», когда заходил в ВК через её макбук) и нашла там пространное сообщение, в котором я плакался моей маленькой подруге Прокофию, мол, наши с Настей отношения обречены и я больше «в нас не верю». Вечером 3-го декабря Настя вызвала меня на разговор, мы походили по дворам Маёвских общаг, и в подъезде её дома Настя сообщила мне, что мы расстаёмся. Когда она уже поднялась к себе, я написал ей, попросил вернуться, и она вернулась. Я стал её уговаривать передумать, но она была непреклонна.

Возвращаясь домой на трамвае, я даже не плакал, а, скорее, периодически подвывал, и, выйдя на своей остановке, пошёл к дому какой-то боязливо-мелкой поступью, словно боясь потревожить ушибленное место.

Дома никого не было – мама вместе с моей тётей, её сестрой, уехала в магазин. Я выпил залпом каждую бутылку из маминой коллекции под кухонной раковиной. Не особо вглядывался в этикетки, но вроде бы это была смесь из лимончелло, виски и вина. Меня до сих пор передергивает, когда я вспоминаю, как я всё это пил, в горле будто встает кусок масла, а голову стискивает тупая боль. Но самое интересное то, что мне полегчало. Я осознавал себя так же ясно, как и прежде, но боль, мучительная, не подвластная ничему, кроме времени, притупилась – её затмило чувство особого момента, какое-то радостное предвкушение, как когда в детстве я узнавал, что меня поведут в гости к другу, где мы будем строить домики из подушек и играть в приставку.