Отпуск

Ланской после обеда (если можно назвать им запивание полутора литрами домашнего кваса салата из огурцов, помидоров и редиски) натянул зачем-то шорты и занял прежнее место в саду. Работать он не хотел и не мог, хотя тешил себя иллюзией, будто всё-таки трудится над новой рукописью, придумывая хитросплетения сюжета. Он действительно погружался в фантазии, сидя в шезлонге, но потом, оставаясь наедине с листом чистой бумаги, выводил подчас совсем другое. Впрочем, какая-то польза от такой подготовительной работы всё же была.

Сейчас он вынашивал повесть о своём дальнем родственнике, жившем в восемнадцатом веке. Этот молодой человек не совершил ничего геройского, не написал ни строчки, даже не продлил свой род. И всё же оставил неизгладимый след в истории государства российского.

А всё потому, что его любила сама императрица.

Любила в числе многих, но каждый из обласканных ею мужчин, по неумолимой логике филистеров всех времён и народов, становился частью вечности, достойной сохранению в памяти народа. Увы, мещанская страсть к вуайаризму приняла в наши дни гипертрофированные размеры. Не умеешь подглядывать в замочные скважины – лучше не берись за перо. Скоро эту науку в Литинституте преподавать придётся. Судите сами: роман хороший едва ли издашь тысяч в пять экземпляров, а тираж мемуаров вздорной девицы, якобы спавшей с всенародно почитаемым актёром, достиг шестизначной величины. У бедняги, погибшего совсем молодым, остались жена, дочь, тоже прекрасные актрисы, для них эти откровения свалились как снег на голову, разбередили едва затянувшуюся рану, но толпа, всех их по-своему любившая, упивалась бульварным чтивом, вынуждая предприимчивого издателя выпускать один завод за другим. Ланской знал эту особу, безуспешно пытавшуюся писать. Препротивная и вульгарная, с отталкивающей внешностью и сиплым голосом, склонная к алкоголю и истерикам, она могла вызвать у любого нормального мужчины только рвотную реакцию. Он и в страшном сне представить себе не мог красавца и любимца женщин рядом с ней. Да ничего и не было, просто с лёгкой руки некой скандальной журналистки в моду вошёл новый жанр – самооговор. Борцы за равноправие прекрасного пола даже не заметили весьма существенный нюанс: оглашение мужчиной мнимого адюльтера – возмутительная клевета, взывающая к незамедлительному отмщению. Облыжный поклёп, возведённый дамой на отца семейства – всего лишь милая шутка, способная только возвысить, а не унизить жертву навета. Так где же равенство, господа?

Всеядное бюргерство не щадило и теней прошлого, подходя к ним тоже разными мерками. Но акценты здесь были иными, смещёнными в противоположную сторону. Оказаться фавориткой коронованной особы почиталось высокой честью. Это считалось не клеймом позора, а знаком высшего достоинства, сопряжённого либо с неземной красотой, либо с ангельским обаянием, либо с недюжинным умом. Ошибочно причисленные к числу избранных могли только благодарить судьбу, посмертно пославшую им счастье стоять в одном ряду с первыми дамами государства.

Любимцев же цариц и королев ненавидели все и всегда. Даже несомненные качества этих несчастных, приведшие к несмываемому позору, с годами отрицались, карьера их объявлялась незаслуженной, подвиги – приписанными, таланты – ничтожными. Все скопом наделялись они свойствами трусов, интриганов, своекорыстных искателей лёгкой жизни и губителей государства, словно влезли в августейшие альковы исключительно по собственной злой воле, пользуясь природной женской слабостью.

К соблазнённым высочайшими ловеласами и покинутым затем женщинам относились с жалостью, особенно если ломалась их судьба, семейная жизнь или общественная репутация. К брошенным фаворитам человечество издревле испытывает нескрываемое злорадство, и даже бессудные и беспричинные казни их почитает за проявление высшей справедливости. Ни к кому и никогда не была так сильна неприязнь, как к красавцу, перед чарами которого не смогла устоять венценосная дурнушка.

И в отечественной истории далеко за примерами ходить не надо. О любовницах царей вспоминают с почитанием и придыханием. Имя Анны Монс окружено ореолом романтики. Историки ищут её домик, рестораторы называют в её честь свои заведения. Даже Натали Гончарову возвышает в глазах невежественного мещанства не то, что она была музой величайшего из русских, а то, что на неё положил глаз государь. Что уж говорить о Катеньке Долгоруковой, обманывавшей умирающую императрицу прямо в Зимнем дворце. Умница, красавица, душенька, ангел небесный! Матильду Кшесинскую поставил в один ряд с великой Анной Павловой отнюдь не талант танцовщицы (способности были весьма скромны), а блуд с двумя царевичами сразу, один из которых стал впоследствии императором.