Отпусти кого любишь (сборник)

Но к вечеру Наташка вновь разошлась и даже пошла на празднование дня рождения одной из палатных сестер – она знала тут всех, и все знали ее. Вернулась поздно, на вопрос Грековой, как себя чувствует, ответила, что нормально. А потом, совершенно не к месту, вдруг сказала, что ни о чем не жалеет. Мол, жалко только, что так недолго.

И, как в первый свой день в больнице, услышала Женька сдавленный Наташкин всхлип.

Солнце тем временем совсем разошлось. Надо было вставать, скоро завтрак.

– Наташ, ты как себя чувствуешь? – спросила соседку Грекова.

Наташка не ответила.

– Наталья! – погромче позвала ее Женька. И, уже понимая, в чем дело, прыжком сбросила себя с кровати.

Нет, Наташка была жива. Если можно было назвать жизнью ее нынешнее состояние. Она была без сознания, тяжело дышала, время от времени тихо постанывала. Такое ощущение, что плохо было уже не ей, а остаткам ее бренной оболочки.

На Женькин зов прибежала сначала палатная медсестра, потом – Воробьев. А потом палата стала как проходной двор: все время кто-то в белом заходил и кто-то в белом выходил. Надолго не задерживался ни один.

Правда, Воробьев заходил уже раза четыре. Женька его сначала не трогала – он и так чуть не плакал, – потом не выдержала, спросила: почему никто ничего не предпринимает? Неужели нельзя облегчить хотя бы ее страдания – Наташка стонала все чаще и протяжнее, по-прежнему не приходя в себя.

– Все, что можно, уже предпринято, – сухо ответил хирург. И, смягчая ответ, взял Женьку за руку: – Давайте вас все-таки отсюда переведем.

– Я останусь, – сказала Женька. Странно, но Воробьев настаивать не стал.

К обеду дыхание умирающей – а это уже понимали все, даже Грекова – стало отрывистым и спутанным, глаза время от времени закатывались кверху, она по-прежнему никого не узнавала и в себя не приходила. Между губ справа появилась тоненькая струйка темной крови. Ее вытирали салфеткой, но через несколько минут она вытекала снова.

Женьку никто не гнал, Грекова оставалась в палате на своей койке, не в силах уйти от умирающего человека.

В час дня пришел Наташкин муж с мальчонкой.

Ребенка перехватили внизу медсестры, а мужа пропустили наверх.

Он стоял в углу палаты, теребя в руках пластиковый пакет с какой-то снедью, – несмотря на Наташкины протесты, он каждый раз с собой что-нибудь приносил.

– Она умирает? – спросил он у вновь зашедшего – уже, наверное, в десятый раз – Воробьева.

– Да, Витя, – ответил доктор. – Она умирает. Может, лучше тебе уйти? Тебя позовут, когда будет надо.

– Ей как-то можно помочь? – снова тихо спросил муж.

– Нет, – односложно ответил доктор.

– А можно, чтобы все ушли? Мы бы остались с ней вдвоем.

Воробьев буквально на секунду задумался.

– Можно, – наконец принял он решение. – Если понадобимся, зови, – показал он рукой на кнопку вызова персонала и вышел из палаты.

Женька поняла, что ей тоже надо уйти: этот парень, женившийся на девчонке без ноги и с таким диагнозом, имел право на подобные просьбы.

Пока она вставала, Наташкин муж сел в изголовье жены, вытер полотенцем кровь с ее губ, взял ее руку в свою.

То ли она его почувствовала, то ли так просто совпало, но Наташка открыла глаза и, как показалось Женьке, совершенно осмысленно посмотрела на мужа. И даже как будто улыбнулась.

Но только на миг. Потому что в следующее мгновение ее тело выгнулось, мутная кровь изо рта выплеснулась на подбородок, а лицо исказилось гримасой боли. И было уже совершенно понятно, что это на секунду искаженное смертной мукой лицо – вовсе не Наташкино. Наташки больше не было – ни в этой комнате, ни в этом мире.

– Она ведь узнала меня? – как заведенный спрашивал Наташкин муж, которого в воробьевском кабинете отпаивали то кофе, то чаем, обильно подливая в чашку коньяк. – Узнала ведь, правда?

– Конечно, узнала, – подтверждали и Воробьев, и медсестры, и тоже пришедшая проститься с Наташкой очень пожилая прихрамывающая еврейка, врач-анестезиолог, готовившая наркоз для всех предыдущих Наташкиных операций. Она же произнесла сначала не понятую присутствующими сентенцию:

– Бог поцеловал…

– Что? – переспросил Воробьев (Женька просто поразилась, как быстро он взял себя в руки: уж она-то знала, насколько задела его Наташкина участь).

– Бог поцеловал, – без выражения повторила та и, устав стоять на отечных ногах, присела на край табуретки. – Когда у нас кто-то вот так умирает – без боли, без лежаний, после счастливой жизни, – говорят: Бог поцеловал.

Почему-то это очень утешило Наташкиного мужа. А может, начал действовать коньяк, принятый на голодный желудок.

Он расслабился и даже глаза прикрыл.

– Положите его где-нибудь, – велел Воробьев медсестрам. – Можно в ординаторской. И за ребенком проследите.

– Не волнуйтесь, Евгений Александрович, – заверили его. – Все сделаем как положено.

Женька уже давно поняла, что этот внешне юный хирург умел держать в руках не только скальпель, но и подчиненных ему людей.

А Воробьев уже обращался к ней:

– Ну, что будем делать?

– А какие есть варианты? – вопросом ответила Женька.

– Либо как запланировано, либо отложим на завтра.