ОТРАВА С ПРИВКУСОМ ДЗЕН

   Кидали мы порох на раскаленную сковородку – не горстями, конечно, Боже упаси! По одной, по две, по три порошинки за раз, не больше. Ослепительные искры взлетали к потолку, как праздничный фейерверк. Микроскопические ракеты. Завораживающее зрелище. Порох изымался из полусгнивших патронов времен Второй Мировой, которые мы собирали летом на полях былых сражений. Железо сгнивало, а порох почему-то нет. Вынув начинку из гильзы, мы ее сушили. Немецкий порох – маленькие пластиночки квадратной формы. Советский – маленькие колбаски-цилиндрики. Советский летал заметно лучше, и потому ценился выше. Ты кидал боезапас на сковородку и преспокойно стоял рядом, наблюдал. Я кидал и отбегал в сторону, боясь, что искра в глаз попадет, – или пугливо приседал возле плиты, – но ты никогда надо мной не смеялся.

   И вот однажды выменял ты где-то здоровенный авиационный патрон, более похожий на снаряд. Может, и вправду снаряд? Сантиметров десять в длину. И пороху, должно быть, там было немеряно, и порох, должно быть, там какой-то особый, новый… Это был праздник. Патрон на удивление хорошо сохранился, никаких следов коррозии. И гильза, и пуля – устрашающей заостренной формы. Как подступиться к нему, как вскрыть?.. Вынуть пулю, предложил я. Плоскогубцами. Зажать гильзу в тисках – и… Сказано – сделано. Ты прикручиваешь тиски к папиному письменному столу, закрепляешь в них патрон, а я – жмусь на диване в противоположном конце комнаты. Ты дергаешь пулю плоскогубцами, дергаешь – ноль эффекта. Прикипело, выносишь ты приговор. Надо по краям оббить. Идиот, кричу я, вдруг она разрывная? Лучше в самой гильзе дыру проделать и весь порох ссыпать. Чем проделать? Да хоть гвоздем. Патрон уже закреплен, молоток и гвозди – в ящике под шкафом… И работа закипает вновь. Ты колотишь молотком по гвоздю, пробивая в гильзе дыру, а я бегаю по комнате с одной мыслью: лишь бы не грохнуло.

   Как вдруг… Готово! – радуешься ты. Смотрим. Отверстие, увы, получилось с загнутыми внутрь краями – хоть и немаленькое оно, порох никак не желает высыпаться. Порох-то здесь и вправду был особенный – необычайно крупные такие колбаски. Не вытряхивались, зараза! Надо пилить, сказал тогда я в отчаянии. Взять ножовку по металлу… Работал, разумеется, опять ты, а я выскочил из комнаты. Очень хотелось сбежать из квартиры, но стыд не позволил. Минут пять длилась эта пытка, и капризный патрон сдался-таки! Слышу – зовешь ты меня. Увидел я результат наших совместных трудов и чуть в штаны не наделал со страху. Что ж ты, идиот, говорю, так близко от пули пилил?! Кто же знал, что она такая длинная, улыбаешься ты. А пуля, между прочим, на самом деле оказалась непростой – некое серое вещество было залито в оболочку. Пошла бы ножовка буквально на миллиметр левее… К тому же металл в месте распила раскалился – не дотронуться.

   Вот в такие опасные игры, было время, мы с тобой играли…

   Порох, добытый из авиационного патрона, как выяснилось, летать со сковородки наотрез отказался. Просто сгорал, издевательски шипя – и всё удовольствие. Полный облом. Мучения были напрасны. Но дело совсем в другом. В тот раз – да, обошлось, и даже твоя врожденная невезучесть решила постоять в сторонке, хихикая в кулак. Через неделю стало ясно, почему.

   Через неделю мы с тобой взялись осуществить в ванной запуск баллистической ракеты из наземного положения…

* * *

   Время стремительно уходит, я чувствую это каждой клеткой умирающей плоти. Признание – вот катарсис, который нам всем нужен. Катарсис, дети – это очищение. Поэтому я вынимаю диктофон и включаю запись на воспроизведение.

   Некоторое время слушаем молча.

   – Голоса персонажей всем известны? – уточняю на всякий случай.

   Идея Шакировна едва сдерживается, чтобы не вскочить.

   – Вы его что, пытали? – атакует она меня. – Почему Андрей Гаврилович так странно слова выговаривает?

   У нее почти истерика. Да что там, истерика и есть. Впервые вижу, чтобы эта стальная женщина потеряла самообладание. Еще мгновение, и она снова бросится на меня…

   – Нет, просто у него песок во рту, – максимально спокойно вру я. – Перед интервью мы с ним немножко по земле покатались. В остальном – все в рамках закона.

   Бдительность, Клочков, бдительность. Третий глаз, «спинной мозг»… Дослушиваем запись без приключений, и я выключаю диктофон.

   – Дальше, – сипло просит Щюрик.

   – Дальше профессора не стало, – говорю я. – Это случилось уже без слов.

   Они осмысливают услышанное. Я жду. Время стремительно уходит…

   – Ты, вообще, понял, о чем была речь? – обращаюсь я к Щюрику.

   Барский тупо молчит. Куриная кожа его так называемого лица быстро приобретает гнилушный оттенок.

   – Это ложь! – кричит женщина. – Я не знаю, что это за трюк, но это же чушь собачья!

   Кого она хочет убедить? Меня? Или своего недоделка-мужа? Я решительно возвращаю себе инициативу. Я вновь обращаюсь к мужчине, только к нему, ибо для него и были сохранены эти предсмертные откровения.