Отравленная совесть

Синевъ. Нѣжнаго тенора и коварнаго баритона, тетушка. Коварный баритонъ это я. А вотъ вамъ и синьоръ Деметріо Аморозо, примо теноре.

Митя. Кажется, мы не въ гимназіи… Что за клички!

Синевъ. По шерсти, душенька. Митя. И я очень прошу тебя: говори за одного себя, а меня оставь въ покоѣ… Я не желаю! По какому праву? Это посягательство на личность.

Синевъ. Слова-то, слова-то какія онъ знаетъ! Слушать страшно!

Олимпіада Алексѣевна. Пошла травля! Чуть вмѣстѣ,- ужъ и сцѣпились! Будетъ вамъ!.. Ну-съ, — такъ, о чемъ же вы тутъ поете?

Синевъ. Онъ ревнуетъ, а я накаливаю его до состоянія мстительныхъ эксцессовъ.

Олимпіада Алексѣевна. Какія страсти! Это по чьему же адресу?

Синевъ. По вашему, Липочка.

Олимпіада Алексѣевна. Какая я тебе Липочка?

Синевъ. Послѣ такого обѣда, какъ у васъ, для меня всякая женщина Липочка.

Олимпіада Алексеевна. Что онъ говорить, Митя! Зажми уши и бѣги вонъ!

Синевъ. Какъ хоръ въ операхъ: бѣжимъ! бѣжимъ! — а сами ни съ мѣста.

Олимпіада Алексѣевна. Намъ съ тобою, Митя, и слушать его грѣхъ.

Синевъ. "Намъ съ тобою?!" Уже? Митяй! остерегись! отойди отъ зла и сотвори благо! Не то, недѣли черезъ двѣ, кричать тебѣ на всю Москву: "разлюбила ты меня, Карменъ!"

Митя. По опыту знаешь?

Олимпіада Алексѣевна. Такъ его, такъ его, Митя!

Синевъ. Ай да синьоръ Аморозо! каковъ звѣренокъ, огрызается?! Но, Митя! не растравляй моихъ душевныхъ ранъ!

Олимпіада Алексѣевна. Скажите!

Синевъ. Не буди змѣи воспоминаній. И я въ Аркадіи родился.

Олимпіада Алексѣевна. Только тебя оттуда вывели.

Синевъ. Вы, Липочка, кажется, въ миѳологіи-то дальше загородной Аркадіи не ушли?

Олимпіада Алексѣевна. А развѣ есть другая?

Синевъ. Есть.

Олимпіада Алексѣевна. Гдѣ же?

Синевъ. На своемъ мѣстѣ. Спросите классика. Онъ знаетъ.

                                 Когда я былъ аркадскимъ принцемъ,
                                           Я тетю Липу полюбилъ…
                                                     О-о-охъ!
                                 А-а-ахъ! Я тетю Липу полюбилъ!

Олимпіада Алексѣевна. Шутъ!.. Митя! а ты хочешь быть аркадскимъ принцемъ?

Синевъ. Подумай, братецъ! не торопись отвѣтомъ. Помни: всѣ, аркадскіе принцы калифы на часъ… А потомъ ихъ спускаютъ черезъ трапъ прямо въ адъ, съ разжалованіемъ въ Ваньки Стиксы.

Митя. Такъ что, дядя, ты теперь выходишь Ванька Стиксъ?

Олимпіада Алексѣевна. Браво, Митя!

Синевъ. И вы противъ меня, аркадская пастушка? Вы, значить, собираетесь разыграть меня въ четыре руки? Нѣтъ, слуга покорный! Я уступаю и отступаю…

                                 Когда я былъ аркадскимъ принцемъ,
                                 Когда я былъ аркадскимъ при-и-инцемъ…

Попятившись, наступаетъ на ногу Ратисову, который, вмѣстѣ съ Верховскимъ и Ревизановымъ, входить изъ столовой.

Ратисовъ. Охъ, если это у васъ называется отступать, то каково же вы наступаете?

Синевъ. Виноватъ, дядюшка.

Ратисовъ. Богъ проститъ. А каламбурчикъ мой замѣтили?

Синевъ. Прелесть. Вы всегда каламбурите или только когда вамъ наступятъ на мозоль?

Ратисовъ. У меня юморъ брызжетъ.

Синевъ. Вы бы въ юмористическіе журналы писали, а?

Ратисовъ. Пишу.

Синевъ. Ой ли? И ничего, печатаютъ?

Ратисовъ. Съ благодарностью.

Синевъ. Скажите!

Ратисовъ. Цѣнятъ. Вы, говорятъ, ваше превосходительство, юмористъ pur sаng, а нравственности у васъ что у весталки. Вы не какой-нибудь борзописецъ съ улицы, но патрицій-съ, аристократъ сатиры. Этакаго чего-нибудь рѣзкаго, съ густыми красками, слишкомъ смѣшного, не семейнаго, y васъ ни — ни.

Синевъ. Подъ псевдонимцемъ качаете?

Ратисовъ. Разумѣется. "Дѣйствительный юмористъ", это я. Я было хотѣлъ подписываться "дѣйствительный статскій юмористъ" — этакъ слегка намекнуть публикѣ, что я не кто-нибудь, не праздношатающій бумагомаратель. Но цензура воспротивилась. Оставила меня безъ статскаго… Мысль! Позвольте карандашикъ.

Синевъ. Вдохновеніе заиграло?

Ратисовъ. Мысль: дѣтей оставляютъ безъ сладкаго, а меня оставили безъ статскаго… Правда, хорошо?

Синевъ. Изумительно!

Ратисовъ. Запишу и разработаю па досугѣ…

Пишетъ. Синевъ отходить къ Олимпіадѣ Алексѣевнѣ, которая въ сторонѣ бесѣдуетъ съ Митей.

Митя. Вотъ вы все надо мною смѣетесь, а я… я даже Добролюбова читалъ, ей Богу. Хоть весь классъ спросите… Ужъ я такой! Я могу понимать: y меня серьезное направленіе ума…

Смолкаетъ при приближеніи Синева. Всѣ трое остаются въ глубинѣ сцены, въ тихомъ шутливомъ разговорѣ.

Верховскій. Какъ угодно, Андрей Яковлевичъ, а все это софизмы.

Ревизановъ. Какъ для кого.

Верховскій. Вы меня въ свою вѣру не обратите.

Ревизановъ. Я и не пытаюсь. Помилуйте.

Верховскій. Я даже позволяю себѣ думать, что это и не ваша вѣра.

Ревизановъ. Напрасно. Почему же?

Верховскій. Вѣра безъ дѣлъ мертва, а y васъ слова гораздо хуже вашихъ дѣлъ.

Ревизановъ. Спасибо за лестное мнѣніе.

Верховскій. На словахъ, вы мизантропъ и властолюбецъ.