Отравленный отпуск

— Не волнуйтесь. Сейчас — поселок Майский… Поезд остановится на несколько минут… Готовьте больного… Я сожалею…

Пожилой начальник поезда действительно сожалел. Будто подсунул Веньке смертельный яд и теперь каялся. За его спиной, рядом с проводницей — Лена. Бледная, испуганная, но — ни слезинки… Волевая женщина, ничего не скажешь, другая давно бы упала в обморок, а она держится.

Судороги не прекращались, наоборот, сделались сильней. На Венькиных губах вспухали и лопались пузыри пены, глаза ещё закатились, конвульсии сотрясали тело.

— Где же ваша остановка? — снова в полную силу заорал я, с трудом прижимая к полу руки Крымова. Ноги держал Ларин. — Черт бы побрал вас всех вместе с поездом и начальством! Свяжитесь с машинистом, передайте — речь идет о человеческой жизни!

Ярость охватила меня и я выплескивал её вместе со сгустками черного мата.

— Машинист в курсе… Может быть, валидол?

— Какой там валидол? Ты ещё валерьянку предложи, тупица дерьмовая! Врач нужен, врач! Явное отравление…

Лена дрожащими руками складывала вещи. Немолодая женщина из соседнего купе помогала ей. Мужчины выносил в тамбур готовые чемоданы и сумку с продуктами.

Когда поезд замедлил ход, все было готово: два наших чемодана стояли в тамбуре, сумка — на них.

Тело Крымова обмякло, судороги прекратились. Но на губах по прежнему вскипали пузырьки пены.

Не ожидая полной остановки поезда, мы с Лариным положили Веньку на одеяло и понесли к выходу. За нами шла Лена…

На щебеночном перроне рядом с избушкой-вокзалом — газик. Грязный, обшарпанный. Сонный водитель покуривает возле открытых дверей.

Ларин пожал мне руку, пожелал благополучия, выздоровдения друга. Церемонно приложился к ручке Крымовой и прыгнул на подножку вагона.

Поезд ушел…

Поселковая больница в Майском напоминала обычный барак, в котором раньше селили вербованных работяг. Почерневший, изможденный, вросший в землю, доживающий отведенный ему век. О том, что перед нами больница, говорил выцветший флажок над крыльцом да соответствующая надпись справа от двери. Медицинское учреждение напоминало умирающего больного, потерявшего надежду на излечение.

Нас уже ожидали.

Пожилой санитар, припадая на укороченную ногу, расхаживал возле входа в больницу. Такой же худой и болезненный, как и здание. Рядом стояли, прислоненные к стене, носилки.

Сомнительно, чтобы в этом здравоохранительном учреждении работали знающие свое дело врачи. Скорей всего — фельдшер с начальным медицинским образованием да медсестра, она же по совместительству уборщица.

Не повезло бизнесмену! Угораздило отравиться не в Пятигорске или в приличном городе, не мог потерпеть пару часов…

Хрипящего, вздрагиваюего от пробегающих по телу судорог Крымова переложили на носилки, внесли в больницу. Водитель помог Лене перетащить в вестибюль тяжелые чемодны.

Придется нам с Ленкой обосноваться в какой-нибудь палате или — врачебном кабинете. В захудалом поселке наверняка нет ни гостиницы, ни дома приезжих.

— Сюда, сюда несите, — на ходу щупая пульс больного, метался юркий, тщедушный главврач в очках, чудом балансирующих на самом кончике носа. — В эту комнату, пожалуйста… В реанимацию…

Судя по обшарпанной, давно не крашенной двери, так называемая реанимация — обычная палата, снабженная кислородом. И все же это значительно лучше вагонного купе и неопытных «спасателей» в виде меня и блондина.

В помещение реанимационной нас, естественно, не допустили. Две сестрички среднего возраста в пожелтевших халатах перехватили ручки носилок. Очкастый доктор захлопнул дверь перед моим носом.

Хромой санитар, выражая сочувствие, извлек из кармана халата помятую сигаретину, поджег её.

— Ты… того, паря, не больно переживай… Все там будем, так уж заведено. Авось, обойдется, не дрейфь…

Доморощенный философ пыхнул едким дымком и вышел.

Мы с Крымовой оказались в одиночестве. Если не считать старушки, которая вязала, сидя за столом возле дверей. Некая помесь доброй волшебницы со злющей Бабой-Ягой.

— Ленка, не дергайся зря, — принялся я успокаивать женщину. — Ничего страшного — обычное отравление… С консервами такое часто случается…

Упомянул о консервах и спохватился — их-то мы и не ели. Все было — и балык, и икра, и разная колбаса-ветчина, а вот консервов — ни одной банки.

Кажется, Лена не обратила внимание на мою оплошность. Зато выделила из успокоительного монолога словечко «не дергайся». Редко употребляемое и поэтому — заметное.

— А почему ты решил, что я дергаюсь? Или — на лице написано?

Похоже, успокаивать «ангелочка» нет необходимости. У Лены — по прежнему — ни слезинки, ни морщинки — спокойное выражение лица человека, покорившегося судьбе. Правда, заметна задумчивость, углубленность «в себя», но попробуйте не задуматься в сложившейся обстановке.

Так мы и сидели рядышком, будто две подраненные птицы на ветке… простите, больничной скамье. Сидели и молчали. А о чем говорить? О Крымове? Боюсь, судьба бизнесмена предрешена… Но не скажешь же это будущей вдове… Пусть надеется.