Отравленный пояс

– Мир поначалу был пуст, – серьезно возразил Челленджер. – По законам, которые в сути своей остаются вне нашего постижения, он населился людьми. Почему не повториться вновь тому же процессу?

– Дорогой мой Челленджер, неужели вы верите тому, что говорите?

– Не в моих привычках, профессор Саммерли, высказывать положения, в которые я сам не верю. Мое замечание самое обыденное. – Его косматая борода стала торчком, глаза сощурились.

– Вы как жили упрямым догматиком, так и умрете! – усмехнулся Саммерли.

– А вы, сэр, прожили всю жизнь лишенным воображения педантом, и теперь у вас нет надежды пробиться к чему-то более высокому.

– Зато вас даже самые злые критики не обвинят в недостатке воображения, – отпарировал Саммерли.

– Честное слово, – вмешался лорд Джон, – вы оба верны себе до конца! Последний глоток кислорода готовы потратить на препирательство. Какое нам дело, возродятся люди или нет? Если и да, то уж, наверно, не в наше время.

– Это замечание, сэр, выдает вашу крайнюю ограниченность, – строго сказал Челленджер. – Мысль истинного ученого не остается привязанной к тем условиям времени и пространства, в какие он поставлен. Она воздвигает свою обсерваторию на пограничной черте настоящего, отделяющей бесконечность прошлого от бесконечности будущего. С этого надежного поста она делает вылазки к началу и концу всего сущего. Вы скажете: а смерть? Отвечу: научная мысль умирает на посту, работая нормально и методично до самого конца. Она не останавливается на такой мелочи, как ее собственный физический распад, пренебрегая им в той же мере, как и всеми вообще ограничениями в нашем материальном пространстве. Разве я не прав, профессор Саммерли?

Саммерли не слишком любезно выразил свое согласие.

– До известных пределов, – пробурчал он, – я разделяю ваше мнение.

Челленджер продолжал:

– Идеальный научный ум – я говорю в третьем лице, чтобы не показаться слишком самонадеянным, – идеальный научный ум способен решать тот или другой отвлеченный вопрос в промежуток времени от падения своего обладателя с воздушного шара до мгновения, когда он коснется земли. Только такие люди достойны составить когорту покорителей природы и хранителей истины.

– Похоже, на этот раз победа осталась за природой, – сказал лорд Джон, не отводя глаз от окна. – Я не раз читал в газетных передовицах, будто вы, господа ученые, управляете природой; но она, оказывается, умеет дать сдачи.

– Это только временный отпор, – убежденно ответил Челленджер. – Несколько миллионов лет – что они значат в великом круговороте времени? Растительный мир, как видите, выжил. Взгляните на листву этого явора. Птицы мертвы, но дерево стоит зеленое. Из растительной жизни в прудах и болотах возникнут со временем микроскопические комочки ползучей слизи – пионеры той великой армии жизни, в которой мы пятеро в этот час несем небывалую службу, составляя ее арьергард. Низшая форма жизни, раз возникнув, неизбежно ведет в конце концов к появлению человека, как неизбежно вырастает дуб из желудя. Колесо эволюции сделает еще один оборот.

– А яд? – спросил я. – Не убьет он жизнь на корню?

– Яд, возможно, образует лишь известный слой или пласт эфира – тлетворный Гольфстрим в могучем океане, по которому мы плывем. Или может выработаться известная невосприимчивость, и жизнь приспособится к новым условиям. Если мы пятеро при сравнительно небольшом избытке кислорода в крови способны выдержать отравление, это значит, что животной жизни не потребуется больших органических изменений для победы над ядом.

Дымившийся за деревьями дом вспыхнул костром. Высоко взвились в воздухе языки пламени.

– Ужас! – прошептал лорд Джон.

Я впервые увидел его по-настоящему взволнованным.

– В сущности, не все ли равно? – сказал я. – Земля мертва. А кремация, по-моему, наилучший способ похорон.

– Если огонь перекинется на наш дом, нам сразу крышка!

– Я предусмотрел эту опасность, – сказал Челленджер, – и просил жену принять предохранительные меры.

– Все сделано, милый. Пожар нас не заденет. Но у меня опять стучит в висках. Какой тяжелый воздух!

– Сейчас мы его освежим, – сказал Челленджер. И наклонился над своим кислородным баллоном. – Этот уже почти пуст, – объявил он. – Нам его хватило на три с половиной часа. Сейчас около восьми. Мы свободно протянем ночь. Я жду конца часам к девяти утра. Мы увидим еще один рассвет, и он будет безраздельно нашим.

Он отвернул кран на своем втором баллоне и на полминуты открыл фрамугу над дверью. Когда воздух стал заметно свежей, но вместе с тем острее стало сказываться на нас отравление, он поспешил захлопнуть ее.