Отражение Улле

Курги встал и направился к костру. Нагнулся, стал выбирать головешку. Полез зачем-то руками в самый жар. Обжегся, запрыгал, на ладони стал плевать. Тогда Кулу поднялся и с размаху ударил его кулаком в висок. Курги рухнул беззвучно и замер.

— Болван! Соплянка!

Кулу подошел к пленникам. Хлу все еще сидел на корточках рядом с Орми и рассеянно дергал его за ухо.

— Рви, — сказал Кулу. Хлу поднял голову.

— Рви!

Хлу сжался в комок и пробормотал:

— Ну — оторву. Чего орать-то. Оторву. А что потом? Ты мне скажи, потом-то что?

— Ничего. Рви.

— Что, жить будем?

— Не понял.

— Жить, говорю, потом будем, что ли? Слышь, вождь… Надоело мне все… уши рвать руками. Ты мне ножик дай. Я ножиком люблю.

Кулу протянул ему каменный нож. Хлу вскочил. Глаза его горели ненавистью.

— Ты, вождь… падаль! Ты сам выродок! Я давно заметил! Первым сдохнешь!

Хлу замахнулся, и тогда вождь точным ударом в челюсть уложил его на мох рядом с Орми. Подобрав нож, Кулу молча разрезал ремни на руках и ногах пленников. А потом бросился на землю лицом вниз и завыл.

Отряд двигался на восток — восемь всадников на двух мамонтах. Белолобый потерял резвость: рваная рана в боку не позволяла ему бежать так же легко и быстро, как раньше. Поэтому его подруга, горбатая и косматая мамонтиха Мама то и дело забегала вперед и останавливалась, поджидая своего спутника. На Белолобом ехали Эйле, Орми, Хреса и Хлу. На шее Мамы восседал Кулу с длинным копьем и железным мечом — Орми уже не надеялся получить назад свое оружие. За спиной Кулу тряслись на мохнатом горбу мамонтихи Барг, Курги и Эрк.

Мамонты нагнали их на другой день после того, как Кулу, мрачно выслушав рассказ Орми о Зерне Имира, кивнул ядозубам, буркнул «пошли» и побрел на восток, никого не дожидаясь и не оборачиваясь.

Путешествие проходило в молчании. Ядозубы были подавленны и угрюмы.

Лес остался позади. Они ехали по сухой каменистой равнине, отличавшейся от Мертвых земель лишь стелющимися кустами можжевельника и редкими пятнами лишайников на серых валунах. Гутанская стена однообразно и бесконечно тянулась по левую руку. Часовых не было видно. По стене и у ее подножия, перебирая толстыми щупальцами, как серые тени, ползали змееноги. Их кожа, принявшая цвет камня, делала их почти невидимыми, когда они замирали, повиснув бесформенными мешками на гладко отесанных плитах.

Местность понижалась. Впереди, в низине, клубилась бурая хмарь. Почва стала влажной и топкой. Вскоре пропала всякая растительность, а потом не стало и змееногов. Мамонты брели, проваливаясь на два локтя в вязкую жижу.

Они вошли в туман. Мгла стелилась по земле тонким слоем, так что всадники могли видеть верхнюю часть стены, торчащую из зыбкого моря, и серое небо; пешими они бы видели не дальше, чем на пять шагов. Здесь негде и не из чего было развести костер. Люди спали на мамонтах, а мамонты спали стоя или дремали на ходу. Люди ели сырое мясо, отрезая тонкие ломти от туши оленя, уже начавшей разлагаться. Мамонты копали бивнями в болоте, изредка отправляя в рот какие-то вонючие черно-бурые пучки — то ли водоросли, то ли гнилые корни.

Ядозубы не знали, как называется эта гиблая страна, а Орми и Эйле помалкивали. В голове у Орми бесконечно крутились смутные слова с Веоровой шкуры: «На востоке страна Каар-Гун — бескрайняя топь, где у людей меняются лица и души, страна Клыкачей, где сгнившее время тяжелыми пузырями поднимается со дна трясины». Эйле шептала, прижимаясь лицом к мохнатому, затылку Белолобого:

— Беги быстрее, пожалуйста, милый, я знаю, как тебе трудно. Но здесь очень опасно, я чувствую, мне страшно…

Потом налетел южный ветер и развеял туман. Путники увидели бескрайнюю унылую равнину, сплошь залитую бурой жижей. Это было совсем не похоже на озеро. Ветер не в силах был разогнать здесь даже небольшие волны и поднимал лишь сонную рябь. И только стена нарушала мрачное однообразие этого мертвого болота, убегая по прямой, как стрела, каменной насыпи на восток, за горизонт. Огромные белые птицы с длинными и узкими, как мечи, крыльями неслись над водой и громоздились на стену, гортанно вскрикивая: «Каар! Ка-ар! Гун! Гун!»

Орми вздрогнул. «О Имир, смилуйся над нами!»

Три долгих дня мамонты брели по болоту, с трудом вытаскивая ноги из вязкой трясины. Туман снова поднялся над равниной — на этот раз даже стена пропала из виду, и день стал похож на сумерки.

На четвертый день Орми почувствовал боль во всем теле — странную боль, одновременно тупую и резкую, как будто болело сильно, но немного в стороне и не совсем у него. Он посмотрел на свои руки и вскрикнул от ужаса. Руки были изрезаны, изгрызены, сожжены — кровавое горелое месиво. Но он мог шевелить пальцами, и они сохранили осязание. Потом он почувствовал, как выдавленные глаза стекают по щекам тягучей массой… Но он не ослеп, он видел. Он весь как бы разделился надвое — одно тело истязали невидимые существа, другое же оставалось невредимым. Его охватила дрожь. Он позвал Эйле и не узнал собственного голоса — таким он стал хриплым, жалким, чужим.

Эйле сидела впереди. Не оборачиваясь, она сказала глухо, как будто издалека: