Отражение звезды

– Плохи дела, Мирон, – начал он с порога, едва перекрестившись на образа. – Крутится рядом кыргыз. Похоже, Тайнашка, а може, и те, что Айдынку с Оленой умыкнули.

– С чего взял? – скривился Мирон. Всякое упоминание об Айдыне воспринималось им болезненно, как ножом по сердцу. – Видел кого или опять только следы?

– Я сотню на десяток дозоров разбил, – сообщил Андрей, присаживаясь на лавку. – Всю округу обрыскали. Нашли несколько костровищ за увалами верстах в пяти от острога. Угли еще теплые, и кости обглоданные зверье не успело растащить. Перед рассветом ушли.

– Сколько их было? – быстро спросил Мирон.

– Сотни две…

– Много, – покачал головой Мирон, – две сотни уже сила. И немалая. Неужто нападут на острог?

– Башлыки кыштымские говорят, Тайнашка совсем озверел. Грозится острог пожечь, а русских березами порвать.

– Так мы ж не на его землях стоим, – усмехнулся Мирон, – или модорского бега тоже подговорил?

– Не, модорский осторожничает. Силы у него не те. А Тайнашку называет бешеным псом. Чем-то тот его обидел.

– Пусть подольше обижается. Нам их распри на руку. Но все ж, Тайнах ли под острогом околачивается?

– По мне, так больше некому, – убежденно сказал Андрей. – Мы по их сакме часа два шли. Проверяли, вдруг ошиблись. Они в лощину спустились. Тогда выслал я наперед несколько лазутчиков, поглядеть, нет ли засады. А то пройдешь мимо, а они тебе – в спину… Нет, прошли лощину и махнули к перевалу. Дальше мы не стали соваться. Там теснины, ущелья, куда рванули – поди отследи!

– Ох, не нравится мне эта возня! – нахмурился Мирон. – Чую, скоро ждать нам гостей. Но и мы не лыком шиты. Как, Андрей, справимся?

Атаман пожал плечами.

– На то воля Божья! Но русское оружие не посрамим!

Овражный ушел, а Мирон еще некоторое время стоял возле окна.

Жил своей жизнью острог: кипел, бурлил, смеялся, ругался… А у Мирона перед глазами стояла иная картина.

Через это окно он видел, как Айдына взмахнула рукой, улыбнулась, как оказалось, в последний раз. Уже больше года прошло с тех пор. А о ней ни слуху ни духу. Неужто им никогда не встретиться снова? Стиснув зубы, князь застонал от ненависти к себе, проклиная себя за опрометчивость, за слабость, что позволил себе прошлой весной. Резвая, как жеребенок, улыбчивая кыргызка прочно засела в его сердце. Юная, трепетная, словно первый листок. Его руки до сих пор помнили тепло ее кожи, губы – вкус поцелуев. И как бы он ни старался вытравить ее из сердца, лишь бередил рану, которая саднила и кровоточила с каждым днем все сильнее и сильнее.

К счастью, его душевные страдания прервались с появлением под окнами отца Ефима – настоятеля острожной церкви, прибывшего с первым купеческим караваном. Из Тобольска его сослали в глушь за какие-то прегрешения. Впрочем, недолго пришлось гадать, в чем отец Ефим провинился перед архиереем. Он быстро обзавелся приятелем – распопом Фролкой. И теперь уже на пару с ним исправно посещал «пьяную избу» – так в остроге называли кабак. Настоятель же, соответственно сану, именовал его Капернаумом[27].

Вслед за отцом Ефимом ковылял Фролка в ветхой рясе. Оба пока уверенно стояли на ногах, и беседа по этой причине текла степенная, с налетом древности.

– Взыдем-ка, раб Божий Фрол, в Капернаум, – с величавым видом отец Ефим погладил пышную, без единого седого волоска бороду.

– Взыдем, взыдем, – мелко захихикал Фролка. – Пойдем-ка, выпьем, отче святый, по красоуле[28], стомаха ради и частых недугов.

Мирон отошел от окна. Дальнейшее все предсказуемо. Сейчас напьются в складчину. Затем вывалятся на крыльцо. И здесь десница[29] отца Ефима коснется шуйцей[30] щеки распопа.

– Сокрушу души грешников! – глаза настоятеля нальются кровью.

– Врешь, отче святый, не сокрушишь! – Фролка ловко увернется.

Отец Ефим будет наседать:

– Сокрушу. – И сокрушит, только не Фролкины зубы, а балясину на крыльце.

– Ты что, отец Ефим, дерешься? Сдурел, что ли? – распоп на всякий случай, подхватив рясу, спрыгнет с крыльца.

– Дурак ты дурак, Фролка, – вздохнет настоятель, разглядывая в кровь сбитые косточки пальцев. – Разве я тебя луплю? Я те не луплю, а добру учу…

Мирон вернулся к столу. Взглянул на высокие столпы казенных бумаг и с досадой выругался. Куда там Захар запропастился? Проворный лакей пообтерся среди казаков, пообвыкся и теперь редко попадался на глаза бывшему хозяину. Строил острог, искал кыштымские курени, охотился. Мирон тому не противился. Негоже посягать на чужую свободу, когда вокруг свободные люди. Правда, иногда у Захара просыпалась совесть, он приходил в его избу, но не для того, чтобы помочь барину справиться с затейливыми немецкими одежками, о которых тот и сам думать забыл, а посидеть за чарой вина, вспомнить беспечное детство и буйную юность. Вот и сегодня с утра Захарка обещал заглянуть, но по какой-то причине запаздывал. Может, у бабы под мягким боком заспался?