Отражения нашего дома

– От такой музыки еще тоскливее, – шепчет Айша Амине и мне, пока тягучая мелодия «I Wanna Know What Love Is» рисует картины из давно ушедших восьмидесятых.

Амина берет телефон, подключается по блютусу и хочет сменить песню на что-нибудь более подходящее (по крайней мере из этого столетия).

Как ни странно, старая песня выдергивает мадар из тягостных раздумий. Она оборачивается к хале Моджган.

– Знаешь, о какой ночи напоминает мне эта песня? – Она крепко сжимает папку, чтобы ни один листок не улетел под порывом ветра в открытое окно.

– Когда вы с Зенат уговорили Назанин и меня лечь в ваши кровати вместо вас, а сами ускользнули на выпускной вечер? – фыркает хала Моджган. Дорога поворачивает, лес расступается, и впереди открывается широкий водный простор. – У меня с тех пор шрам на ухе за то, что вас прикрыла.

– Что? – дружно ахаем мы втроем, развеивая печальное настроение.

– А мне почему-то не разрешают пойти на бал для предвыпускного класса, – ворчит Амина, прижимаясь лицом к подголовнику.

– В те времена все было по-другому, – ответствует хала Моджган. – Мы это сделали по уважительной причине.

Амина закатывает глаза:

– Причину найти всегда можно.

Мадар слегка улыбается. В ее глазах блеск, она смахивает слезу.

– Это был даже не наш выпускной. А попытка хоть на миг скрыться от всего на свете. От жизни.

Хала Моджган берет мадар за руку. И снова они обмениваются взглядами, которых я не могу понять. Это связано с войной? С переездом в другую страну?

– Что-то тогда произошло? – спрашиваю я.

– Трудно объяснить. – Хала Моджган поджимает губы. Ее слова тщательно отмерены, словно она связана условиями договора, заключенного в подростковом возрасте. – Твой дедушка заболел, ему диагностировали редкую, медленно развивающуюся форму рака. И однажды… после пережитого ужаса мы договорились, что будем давать друг другу немного времени, чтобы пожить нормальной жизнью. Хотя бы всего на одну ночь.

– И в ту ночь была моя очередь. – Мадар закрывает глаза и тревожно вздыхает. У висков покачиваются локоны. – Я пошла по улице к дому твоего отца. Мы тогда жили по соседству.

– Правда?

Мадар кивает.

– Он поселился на нашей улице через четыре года после того, как мы переехали в Нью-Йорк. – Она сильнее стискивает руку халы Моджган. – Когда он впервые появился в папином магазине, мне подумалось: Вселенная отобрала у меня все, но Бог решил дать мне хоть что-то хорошее.

«Как будто сама судьба предназначила вас друг другу. Однако… – Я рассматриваю ногти. – Сказка продержалась недолго».

– Твоя бабушка в те дни была сама не своя. Но, честно говоря, она стала сама не своя еще до отъезда из Кабула, поэтому все хлопоты и заботы о дедушке легли на наши плечи, – вспоминает мадар. – Тогда мы договорились: мы выдержим все, что с ним случится. И той ночью, танцуя при свете, лившемся из окон школы, в которую мы даже не ходили, мы понимали, что сможем пройти сквозь любые трудности. Ну, – запинается она, – почти любые.

– Почему вы не могли просто сказать дедушке, что хотите сходить на бал? – Айша копается в телефоне. – Думаю, он бы понял, что вам нужен отдых.

Во всех историях, какие нам рассказывали, дедушка был человеком строгим, но понимающим. Лучше, чем мой отец. Я пытаюсь представить его таким, но перед глазами все равно всплывают тонкие струйки дыма, кружащие над его образом, и биби-воспоминание, решившая бежать куда глаза глядят. В тот раз он не сумел понять мою бабушку, так мог ли он понимать собственных дочерей?

Мы подъезжаем к небольшой автостоянке в Нортпорте. Вода плещется о травянистый берег. Паркуясь, хала Моджган сообщает оглушительную подробность:

– Мы не говорили ему, что он болен.

– Что? – переспрашиваю я, не веря своим ушам.

– Мы скрывали это от него, – шепчет мадар, глядя на себя в зеркальце с пассажирской стороны. – Дада неплохо говорил по-английски, но, когда дело доходило до работы, деловых встреч, бесед с врачами, просил нас переводить. Он брал нас с собой, и, когда пришел анализ крови с диагнозом, наша мама решила, что будет лучше сказать ему что-нибудь другое. Не такое серьезное.

– То есть вы его обманывали, – говорит Айша.

– Оберегали, – поправляет мадар.

Мы выходим из машины.

– Ну и ну. – Глаза Амины широко распахиваются. – Но разве это не жестоко? Лично я предпочла бы знать, что я… что мне осталось недолго. Верно, Сара?

А я? Хотела бы знать?

Правильный, логичный ответ был бы, конечно, «да». Но, вглядываясь в тоненькие ниточки темного дыма, клубящиеся над смятыми юридическими документами на переднем сиденье, я теряю уверенность. Стоит моргнуть – и струйки исчезают. Хала Моджган огибает машину и берет мадар под руку. Мне становится интересно, какие еще подростковые секреты объединяют сестер. Может быть, какие-то из этих секретов тоже окутывают и оберегают баба-джана, но в ином смысле?

– Он бы тревогами замучил себя до смерти, – говорит хала Моджган. – В тот раз ему удалось победить болезнь. Твоя бабушка день за днем была рядом с ним. Готовила его любимую еду, улыбалась сквозь ложь, когда давала ему лекарство. Хотя в том году и так было много непонятного.