Отразились звёзды в Иордане...

Я Рузское поле забыть — до конца не смогу:
Кладбищенский взгорок, лощину и ленту реки.
Церквушку в известке на дальнем крутом берегу.
И ласточек стаю, вспорхнувшую из-под стрехи.

И в небе бездонном, крутой заложивши вираж,

Уходят они в пепелящую солнца жару.
Я знаю, что этот знакомый до боли пейзаж
Из памяти вычеркнуть — нет,
никогда не смогу.

И хоть за него не дадут половины гроша,

Который веками копился в дорожной пыли,
Я знаю, что здесь проживает поэта душа.
И словно стрекозы, склоняет к земле ковыли.

Которых всё меньше и меньше в России с тех пор,

Как двинулась к Дону от Рузы комонная рать.
И скрылся из глаз с крепостным частоколом угор.
И внёс летописец уставную запись в тетрадь.

“Воскреснет Господь, и его расточатся враги.

И встретит со славой, вернувшихся в пору, посад…”.
На Рузское поле ложатся былого шаги,
И реют хоругви шелковые
воинства над!

Двадцатый

Снег скрипит! Скрипит январский снег.
Пёрышко скребётся по бумаге.
Словно вновь пришёл двадцатый век,
Очередь заняв в универмаге.

Фантики, хлопушки, пастила,

Синий шевиот официоза.
Ёлка настоящею была —
Со смолой, застывшей от мороза.

Дворник гордо нёс свою метлу,

Деревенский дворник — дядя Федя.
Тёплый хлеб давали ко столу,
И компоты — школьникам в буфете.

И трещали доски у бортов:

Шло с Канадой вечное сраженье.
И в хоккейной шапочке — Бобров
Поражал игрой воображенье.

Милый, неуклюжий и больной,

С коммунальной толчеёй в квартире,
Где ты мой двадцатый — золотой,
С орденом Победы на мундире!?

Где ты, чёрно-белое кино?

“Огоньков” эфирная программа.
 Голуби, соседи, домино
И такая ласковая мама,

Что теперь глядит издалека,

В деревянной рамочки квадрате.
Век двадцатый — это на века!
На другие — времени не хватит!