Отречение

Мария Николаевна проснулась среди ночи, в самый глухой ее час как-то рывком; сердце было готово выскочить из груди, сама она сидела в кровати взмокшая. Звонко лаяла соседская собака. В ночной тиши любой звук разрастался и долго не пропадал. Ей показалось невероятное – в доме тихонько скрипнула дверь, и кто-то вышел – собака именно потому и лаяла. Она перекрестилась, прошептала «Отче наш» и неожиданно пугающе ясно до последнего шепота припомнила все, о чем ей говорил два дня назад умирающий Брюханов; помедлив, вновь и вновь проверяя себя и ужасаясь, она, прошлепав босыми ногами по прохладному полу за перегородку, напилась воды, вернулась, легла и внезапно заснула крепким, здоровым, без сновидений сном. И она уже не удивилась и не испугалась на другой день, услышав стук в дверь и чьи-то голоса. Набросив на себя юбку, натянув и застегнув кофточку, наспех пригладив волосы, она пошла открывать, ни минуты не сомневаясь теперь, что все сказанное ей перед смертью Брюхановым сбывается. В груди защемило; увидев высокого, худого старика и рядом простуженного, то и дело шмыгающего носом солдатика в сапогах и в фуражке, лицо которого показалось ей знакомым, она кивнула и, ничего не спрашивая, молча приглашая входить, посторонилась.

– Начальство прислало, товарищ Рогожина, – буднично сказал солдатик. – Приказано к вам проводить.

– Приказано так приказано, – кивнула она. – Здравствуйте… вы Захар Тарасович будете, дедушка Петра Тихоновича? – спросила она, и старик, опустив глаза, ничего не сказал.

Кашляя и оглядываясь, солдатик ушел, и они остались вдвоем; обычное прохладное утро заставило Марию Николаевну зябко поежиться, с вершин гор в распадки тек белесый рыхлый туман. Движением плеча освободившись от небольшого походного мешка за плечами, привычно перехватив лямки и пригнувшись, старик шагнул в дверь; вслед за ним вошла и хозяйка. Она торопливо набросила на разобранную кровать одеяло, пригласила сесть. Гость примостился на шатком стульчике возле окна; он тотчас отметил, что хозяйка живет бобылкой и напоминает и своей манерой оглядываться, и быстрыми, порывистыми движениями Феклушу; ему показалось еще, что они давно знали друг друга. Он пристроил рядом с собою на полу мешок, затем поднял его на колени, развязал, достал несколько свертков и выложил их на стол.

– Думал внука порадовать, – сказал он неопределенно. – Вот, поди же тебе, не поспел… Припас всякой всячины… Прими, хозяйка, спасибо тебе за внука…

– Ну что вы, что вы, зачем? – запротестовала Мария Николаевна, но тут же, едва он взглянул, умолкла, нахохлилась. – А Петр Тихонович знал, – неожиданно сказала она, с трудом удерживая подступившие слезы и чувствуя какое-то полное, даже щемящее доверие к своему гостю. – Он знал, дед, мол, где-то совсем близко, обязательно придет. Ох, думаю, горемыка ты сердешный, сюда, в такое треклятое место, попробуй доберись… Вот и не успел…

– Ты мне, хозяйка, расскажи, расскажи, – попросил старик, – На могилку его сходить надо… Туда-то можно?

– Можно, – кивнула Мария Николаевна. – Чаю попьем, расскажу, недалеко, туда – можно… Хочешь, с дороги умойся, я полотенце чистое повесила, – предложила она, окончательно переходя на близкий, заботливый тон. – Устал, гляди, в такую провальную нашенскую даль добрел! Господи!

Гость, что-то пробормотав неразборчиво, стащил с себя теплую, на меху куртку, огляделся, пристроил ее на спинку стула, сходил за перегородку, умылся. За чаем тоже не проронил ни слова, сидел, слушал, почти ничего не ел и не пил; под лохматыми седыми бровями глаз почти не видно было. Она, обрадовавшись возможности облегчить душу, долго рассказывала, припоминая ускользнувшие ранее подробности, но гость, к ее удивлению, так и не проронил ни слова и лишь на кладбище, насквозь продуваемом ветром с гор, завязав в тряпицу щепоть скудной, северной земли с могилы, он, перебивая женщину, как бы заново переживавшую случившуюся беду, сказал:

– По-бабьи-то его жалеть не надо, хозяйка. Каждому своя судьба, по-другому ему нельзя было – земля у нас такая треклятая, по-божески не выходит. Совесть его доконала, хорошо жил, хорошо помер…

Она, невольно оберегая изболевшуюся душу от нового обвала, не таясь, вытерла кончиком платка слезы.

– Бог с тобой, отец, тебе виднее. Приехал, и ладно, он тебя ждал, он тебя слышит… Душу ты его отпустил… у меня у самой вроде праздник, светлее стало, спасибо тебе, отец…

– Мне-то за что, я ему дед родной, доля моя такая, вот тебе, дочка, спасибо, – сказал гость, тяжело нахохлившийся от каких-то своих неизбывных мыслей, уже потянувших его куда-то дальше. Он поклонился могиле, стал прощаться; за ночь острые вершины гор присыпало свежим снегом, и они горели в небе яркой белизной.