Отрешенные люди

— Тихо, тихо, соколики, — подняла примиряюще руки императрица, — нашли место, где норов свой выказывать. И чего вас совет не берет? Ближнего своего любить надо, как Господь завещал, а вы…

— Я со всеми готов в мире жить, если чести и достоинства моего не касаются, — обиженно поджал полные, сочные губы граф.

— Нужно мне твое достоинство, — негромко, но отчетливо прошипела Шувалова, не глядя на Разумовского, — прости меня, матушка, коль что не так. Пойду я, меня свои санки у ворот поджидают, — она быстро поклонилась императрице и, не дождавшись ее ответа, засеменила по аллейке к выходу из парка.

— Сдерживайся, Алешенька, прошу тебя, — тихо проговорила Елизавета Петровна, беря графа под руку и увлекая за собой, — особенно с Марфушей. Вы оба мне дороги, любимы, и различать вас не желаю, более близких людей у меня нет.

— Виноват, матушка, — низко наклонил тот большую красивую голову, — не вели казнить…

— Да кто тебя казнить собирается? — засмеялась императрица, моментально преображаясь и хорошея. — Хватит на сегодня, погуляли и будет. Надобно ехать к сановникам моим дела делать. Со мной на совет отправишься или как? — она внимательно посмотрела в глаза своему любимцу, хотя заранее знала, что Разумовский откажется присутствовать на заседании верховного совета, где собирались главные ее помощники.

— Нет уж, уволь, матушка, — решительно возразил тот, — меня твои верховники и в грош не ставят, насмешничают. Поеду к себе. Там меня земляки с вечера дожидаются, нужен им зачем–то.

— Твое дело, Алешенька, — капризно скривила губы императрица, — прощай покудова, вечером свидимся?

— Пренепременно, матушка, — поклонился в ответ Алексей Григорьевич.

— Значит, до вечера, дружок? — легонько потрепала его по щекам государыня.

— К вечеру у тебя буду, жди.

— А коль не утерплю, то сама к тебе заявлюсь. Не прогонишь? — игриво спросила она и, резко повернувшись, пошла по заснеженной аллее, гордо неся свою статную фигуру.

Разумовский долго смотрел ей вслед, незаметно, для самого себя, улыбаясь и чувствуя, как горячая волна пробежала внутри, делая его самым счастливым человеком на свете. Потом зачерпнул голой ладонью горсть пушистого снега и приложил ее к разгоряченной голове, отер лоб, щеки и широко перекрестился, привычно ища глазами высокий шпиль Петропавловской крепости с золоченым крестом наверху.

8

Спустя немного времени императрица уже поспешно входила в свои покои, веселая и возбужденная, кивая застывшим при ее появлении статс–дамам, офицерам гвардии, берущим "на караул", и без задержки впорхнула в приемную перед своим кабинетам, где ее уже поджидали прохаживающиеся взад- вперед сановники.

— Заждались, поди? — переводя дыхание после стремительной ходьбы, спросила она и провела мокрой от снега перчаткой по бледной щеке вице–канцлера Алексея Петровича Бестужева—Рюмина, что с видимым усилием поднимался с низкого кресла. — Да уж сиди, — махнула ему ручкой, — не усердствуй.

— Как можно, матушка, — проговорил тот довольно бодрым голосом, — и со смертного одра при вашем появлении встану, — и добавил уже ей вслед, — рад видеть вас в добром здравии.

— И я рада, — ответила она, уже входя в дверь кабинета, скинула на руки камер–лакею шубу, прошла к зеркалу у дальней стены и быстро провела кончиками пальцев по взлохматившимся льняным волосам, кивнула секретарю "зови" и легко опустилась в подставленное ей малинового бархата кресло, стоявшее во главе большого овального орехового дерева стола.

Первым, осторожно ступая негнущимися от подагры ногами, вошел граф Бестужев—Рюмин. Ему было далеко за пятьдесят и, судя по всему, многочисленные болезни давно подтачивали его здоровье, но при всем том честолюбивая натура графа не позволяла удалиться от дел на покой в какое–нибудь дальнее имение. Гнев императрицы, приказавшей сослать за длинный язык в Сибирь жену его родного брата Михаила Петровича, коснулся и канцлера, но лишь слегка опалил, не сжег до тла, как то могло случиться с иным. Бестужев стойко выдержал удар судьбы и, словно ничего не случилось, продолжал появляться в приемной императрицы в обусловленный час с точностью небесного светила. Более всего он гордился тем, что за всю жизнь ни разу никуда не опоздал, умел с честью выходить из любого самого затруднительного положения; при всем том сплетен о нем в Петербурге ходило больше, чем обо всех столичных сановниках. Кого–кого, а недоброжелателей он сумел нажить немало, но ни одного не ставил и в грош и в удобный момент спешил отплатить им той же монетой.