Отрочество 2

– Как прикажете, – соглашается он. Несколько минут он, и ассистирующая ему Ольга Александровна Баумгартнер обрабатывают раны и довольно болезненно прочищают пулевую. Боль чувствую, но отстранённо, и потому спокойно веду беседу, рассказывая о воздушном бое. Из первых, так сказать, рук.

– Вы бы, голубчик, остались на ночь у нас? – предлагает Оттон Маркович, – Мало ли, может залихорадит!

– Ну…

– Оставайся! – вмешивается брат, – Здесь хоть спокойно выспишься!

– Заодно и отужинаете с нами, – тоном коварной соблазнительницы предлагает Ольга Александровна.

– Ну… эх, ладно! Соблазнительница коварная!

– А-а! – вскочив на койке, нашариваю висящую в изголовье кровати кобуру «Маузера», и с дикими глазами выцеливая…

– В чём дело, голубчик?! – заскочивший в палату Эбергарт несколько нетрезв и изрядно встревожен, даже песне свалилось с переносья, удержавшись только на цепочке.

– Никак кошмар? – тоном опытного психиатра поинтересовался вошедший следом Чистович, што-то спешно дожёвывая и утирая рот салфеткой.

– А? Он самый… – никак не могу придти в себя, сердце до сих пор колотится…

– Ничего голубчик, – зажурчала профессионально поставленная речь, – вчерашнее событие не могло не сказаться…

– Да причём тут это?! Мне приснилось, што Фира замуж выходит, и не за меня!

После завтрака меня выписали, найдя состояние сносным.

– Вы уж, голубчик, поберегитесь, – попросил на прощание Оттон Маркович, – раны у вас из тех, что с одинаковым успехом могут как зажить за неделю, оставив незначительные шрамы, так и воспалиться, уложив вас на койку на долгие недели.

– Постараюсь, – отвечаю с некоторой неуверенностью, на што медик только вздыхает, скорбно поджав губы.

Раскланявшись с Гучковым, сажусь в присланное авто, и Чортушко, вопреки своему обыкновению, весьма деликатно доставляет меня на аэродром. Рассказав ещё раз подробности боя, падения и своих впечатлений, даю разрешение на полёты.

– Но! – подняв палец, разом затыкаю оглушительный рёв, – без какой-либо нагрузки! Это ясно!

– Прослежу, – обещает брат, обведя взглядом курсантов, и через несколько минут начинается подготовка к психической атаке. Проводив взглядом поочерёдно взлетевших курсантов, я сел разбираться с документацией. Не люблю… но надо!

Вечером уже, послонявшись по аэродрому и не находя себе места, вернулся в свою палатку, и взяв из футляра аккордеон, начал наигрывать всякое, поглядывая на деловитую суету.

А потом как-то само… пальцы пробежали по кнопкам, и…

– Когда мы были на войне[iii],
Когда мы были на войне,
Там каждый думал о своей
Любимой или о жене.
Там каждый думал о своей
Любимой или о жене.

Даже дядя Гиляй, соскочивший с коня, так и встал рядышком, держа его под уздцы и поглаживая по бархатистой шее. Работа на аэродроме замедлилась, а из моей души лилась песня…

– И я, конечно, думать мог,
И я, конечно, думать мог,
Когда на трубочку глядел,
На голубой ее дымок.
Когда на трубочку глядел,
На голубой ее дымок.

Как ты когда-то мне лгала,

Как ты когда-то мне лгала,
Что сердце девичье свое
Давно другому отдала.
Что сердце девичье свое
Давно другому отдала.

Но я не думал ни о чем,

Но я не думал ни о чем,
Я только трубочку курил
С турецким горьким табачком.
Я только трубочку курил
С турецким горьким табачком.

Я только верной пули жду,

Я только верной пули жду,
Чтоб усмирить печаль свою
И чтоб пресечь нашу вражду.
Чтоб усмирить печаль свою
И чтоб пресечь нашу вражду.

Когда мы будем на войне,

Когда мы будем на войне,
Навстречу пулям полечу
На вороном своем коне.
Навстречу пулям полечу
На вороном своем коне.

Но видно смерть не для меня,

Но видно смерть не для меня.
И снова конь мой вороной
Меня выносит из огня.
И снова конь мой вороной
Меня выносит из огня.

– Да, – после длинного молчания сказал Владимир Алексеевич, будто вспомнивший што-то давнее, да не донца подзабытое, не зажившее толком, – так и было. Всё так… всё…

Нащупав в кармане трубочку, он принялся было искать кисет, но будто очнулся.

– Да! Я што прискакал-то! Британцы эвакуацию начали!