Отрок Енох

Будучи изъятой из целого тетралогии, эта глава становится своеобразным увеличительным стеклом, сквозь которое можно исследовать технику работы Томаса Манна над "Иосифом и его братьями", принцип обращения писателя с библейским материалом. Первое, что здесь бросается в глаза, это обилие сведений о Енохе, которые содержит манновский рассказ, притом что в Книге Бытия допотопному праотцу отведено всего четыре стиха. На первый взгляд может показаться, что все это домыслено воображением писателя или буквально высосано из четырех библейских стихов, как, например, факт физической привлекательности Еноха, который Манн с юмористическим буквализмом выводит из одного-единственного глагола Писания ("Ханок снискал милость в глазах всех, кто его "видел", а не, к примеру, "слышал"). Всякого рода талмудической игры и даже пародии на Талмуд в романе действительно предостаточно, так что, по словам самого Томаса Манна, многие места "Иосифа и его братьев" "весьма напоминают толкование и комментарий Пятикнижия Моисеева - написанный каким-нибудь ученым раввином мидраш". Однако для того, чтобы играть материалом и шутить с ним, нужно владеть этим материалом в совсем нешуточном объеме. Манновскими источниками были, разумеется, не только Библия, но и множество исследований, комментариев и апокрифов, среди которых, судя по представленной здесь главе, находилась и древнееврейская апокрифическая "Книга Еноха". Ее основой является относящийся к кумранским рукописям текст II века до н. э. Эту книгу, согласно легенде, в назидание передал людям вознесенный на небо Енох, ставший там регистратором добрых и дурных человеческих дел. По содержанию "Книга Еноха" представляет собой довольно пеструю картину: здесь и предсказание будущего и "всех его десяти циклов вплоть до правления безбожных", "книга ангелов", где повествуется о грехопадении посланцев неба, спускавшихся к дочерям Земли, и астрономический раздел, где говорится о круговороте небесных светил, читатель, я думаю, без труда сможет найти его отражение во фрагменте "Отрок Енох".

По-видимому, весь этот массив апокрифических текстов был подключен к работе над "Иосифом и его братьями", а подключившись, стал оказывать собственное давление на роман, так что писатель в конце концов изъял уже готовую главу из своего детища.

Однако фрагмент этот все равно остается организованным и законченным манновским текстом и вновь напоминает нам о том эксперименте, на который решился писатель, пересказав на полутора тысячах страниц историю Иосифа, эксперименте далеко не первом и не последнем, но, быть может, самом смелом и впечатляющем в ряду обращений литературы к той энциклопедии отношений человека с Богом, которая зовется Библией.

Тогда братья еще не называли его "Сновидцем", но вскоре дело дошло до этого. Если они пока называли его только "Утнапиштим" и "Читатель камней", то добродушие этих, бранных по замыслу, кличек объясняется только недостатком у молодых людей изобретательности и воображенья. Они бы с удовольствием дали ему более ехидные прозвища, но им ничего не приходило в голову, и поэтому они обрадовались, когда представился случай прозвать его "Сновидцем", что звучало уже все-таки ехиднее. Но этот день еще не настал; болтливого изложенья сна о погоде, которым он утешил отца, оказалось недостаточно, чтобы обратить их внимание на это его дерзкое свойство, а об остальных снах, давно уже посещавших его, он им покамест еще не говорил. Самых разительных снов он им вообще так и не рассказал, ни им, ни отцу. Те, что он им, на беду свою, рассказал, были еще сравнительно скромными. Зато уж Вениамину все выкладывалось; в часы откровенности тому случалось выслушивать и вовсе нескромные сны, умалчивать о которых вообще-то у Иосифа хватало сдержанности. Нечего и говорить, что малыш, будучи любопытен, выслушивал их с живейшим удовольствием и даже порой выпытывал. Но и без того, уже несколько омраченный смутными тайнами мирта, на него взваленными, он не мог, слушая брата, избавиться от чувства боязливой подавленности, которое приписывал своей незрелости и тем самым старался преодолеть, - напрасно, ибо для него имелось слишком много объективных оснований; он, пожалуй, вправе был дать ему место в своей душе и довериться тревоге, которая никак не могла угрожать его восхищению братом и лишь нежнее привязывала к нему.