Отрок. Покоренная сила (Часть 5-6)

Взгляды слушателей вдруг переместились куда-то Мишке за спину, он понял, что из церкви вышел отец Михаил и умолк. Монах был строг и сосредоточен, шествовал уверенно, но не смог заставить себя взглянуть на «демонов», даже подойдя вплотную к носилкам, на которых те лежали. Возведя очи горе отец Михаил начал громко и торжественно:

— Многомилостиве, нетленне, нескверне, безгрешнее, Господи очисти…

Толпа любопытных напряглась, кто-то начал креститься, большинство же стояло, что называется, разинув рот, ожидая дальнейших событий. Мишка тихонько отошел к носилкам и внимательно следил за отцом Михаилом — должен же он, рано или поздно опустить глаза и увидеть «демонов» при дневном свете.

— … и яви мя нескверно, Владыко, за благость Христа Твоего, и освяти мя нашествием Пресвятаго Твоего Духа…

Отец Михаил макнул кропило в сосуд со святой водой.

«Сейчас посмотрит! Не может же он кропить вслепую…»

— … яко да возбнув от мглы нечистых привидений диавольских, и всякой скверны…

Голос священника прервался, рука с кропилом замерла неподвижно — он, все-таки, опустил глаза и увидел! Увидел и понял! Понял и впал в ступор.

«Блин, в такой ситуации кого хочешь, переклинит! Надо дать ему время опомниться… Как? Раньше надо было думать, кретин! Паузы, паузы не допустить! Ну, Господи, помоги!»

Мишка набрал в грудь воздуха, повернулся к толпе зрителей и возопил:

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!

Одновременно с последними словами он сделал дирижерский жест в сторону собравшихся. Если не все, то большинство знали, что произнесенные Мишкой слова положено повторять трижды, и нестройно затянули:

— Святый Боже, Святый Крепкий…

Прикрываясь шумом их голосов, Мишка шепотом затараторил:

— Кропи, отче! Кропи, кропи… Да кропи же, отче!

Отец Михаил, наконец-то найдя в себе силы пошевелиться, накрест махнул кропилом, попав брызгами не столько на покойников, сколько на Мишку. Зрители как раз закончили «Троесвятое» и теперь осеняли себя крестом, кланяясь в пояс.

Момент был самый подходящий, и Мишка рванул с голов покойников капюшоны. Один капюшон откинулся легко, другой же, присохший на запекшейся крови поддался только со второго раза и издал при этом легкий треск. В толпе какая-то баба ахнула:

— Кожу сдирает!

«Истеричка, мать — перемать! Теперь еще и таксидермистом ославят».

Отец Михаил стоял неподвижно, лицо его было несчастным, а в глазах плескалась вселенская тоска. Приходилось снова брать инициативу на себя.

— Слава Отцу и Сыну… — затянул Мишка, требовательно глядя на монаха. Тот, то ли опомнившись, то ли повинуясь закрепленному многими десятилетиями рефлексу подхватил:

— … и Святому духу, и ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

Потом осенил себя крестным знамением, развернулся и побрел к церкви. И это был уже другой отец Михаил: сгорбленный, повесивший голову, шаркающий ногами, как глубокий старик. Мишка догнал его, подхватил под руку.

«Драть вас некому, сэр Майкл! Его же Алена только-только на ноги подняла, а он теперь на себя какую-нибудь жуткую епитимью наложит, строгий пост держать станет… плоть умерщвлять, опять себя доведет… Раньше думать надо было, теперь-то что? Как-нибудь воспользоваться тем, что он подавлен, резко упала самооценка? А как? Он и без того вон: „Паче всех человек окаянен есьм“. Угробит себя покаянием. Стоп! Еще же с покойниками что-то делать надо. Впрочем, это просто: спектакль посмотрели — извольте оплатить».

Мишка обернулся к толпе любопытствующих односельчан и крикнул, все своим видом показывая, что передает волю отца Михаила:

— Унесите их! Заройте где-нибудь, но не на кладбище!