Отрубленная голова

Это я когда-то показал Антонии «Комплит-Энглер». Мы часто бывали там в первые годы нашей семейной жизни.

— Да я бы и не смог остаться, — ответил я. — Сам поеду сейчас за город и вернусь завтра утром. Готов встретиться с тобой на Херефорд-сквер в любое время после трех.

Я невольно солгал, надеясь предупредить покровительственную заботу Антонии, и с удовольствием заметил, как она подавила свое желание спросить, куда я иду. В конце концов ей пришлось отказаться от некоторых своих прав. Нить не была разорвана, но незаметно и помимо нашего желания пропасть сделалась глубже и шире. Антония вздохнула, и я поспешил удалиться, прежде чем она сумела найти ласковые слова, с помощью которых ей удалось бы еще раз приблизить меня к себе.

Я закрыл дверь гостиной и почти сразу столкнулся с Гонорией Кляйн, которая несла, а точнее, с трудом волокла по полу большой ящик с книгами.

— Вам помочь? — обратился я к ней, и мы вдвоем втащили ящик в большую комнату, которую Палмер всегда называл библиотекой, хотя в ней стоял лишь один маленький книжный шкаф. Сейчас в комнате царил беспорядок, ее заполняли ящики из-под чая с книгами, бумагами и фотографиями. Картины были прислонены к стене. Среди них я заметил и японские гравюры из кабинета Палмера. Я также заметил под грудой писем фотографию в рамке, на ней был Палмер, которому, похоже, было тогда лет шестнадцать. В столовой напротив я сквозь дверь увидел обеденный стол и откупоренную бутылку линч-гиббоновского кларета. На столе стояло только два прибора.

— Благодарю, — сказала Гонория Кляйн. — Вас не затруднит помочь мне поставить эти ящики один на другой? Мне еще понадобится свободное место.

Когда мы с этим покончили, я собрался было уйти, но не мог придумать подходящего предлога. Я довольно неуклюже поклонился и уже сделал шаг к выходу, как вдруг услышал ее голос:

— Вчера вы спросили, какого я мнения о подвиге моего брата. Могу я поинтересоваться, что думаете об этом вы?

Ее вопрос чрезвычайно удивил меня, и я не сразу нашелся что ответить, но сразу понял, что в разговоре с Гонорией Кляйн должен взвешивать каждое слово.

— Как по-вашему, они правильно поступают? — продолжала она.

— Вы имеете в виду — морально?

— Нет, при чем тут мораль? — почти возмущенно сказала она. — Я имею в виду их благо. — Она умудрилась вложить в это слово некий метафизический смысл.

— Да, думаю, они поступают правильно, — отозвался я. В обсуждении личных дел Антонии с этой женщиной было что-то ужасающе неуместное. Но я внезапно обнаружил, что мне хочется с ней говорить.

— Я закрою дверь, не возражаете? — Она прислонилась к двери и сосредоточенно-оценивающе разглядывала меня. В темно-зеленом костюме, который когда-то мог считаться элегантным, она показалась мне не такой приземистой, как вчера на вокзале. Ботинки на шнурках были сегодня начищены до блеска. Короткие, прямые, маслянистые, глянцевито-черные волосы напоминали парик, контрастируя с бледным и даже каким-то восковым еврейским лицом, а узкие глаза походили на черные осколки.

— Не знаю, осознаете ли вы, как их тревожит ваша мягкость и уступчивость? — спросила она.

Я снова удивился.

— Вы ошибаетесь, — возразил я и добавил: — Во всяком случае, здесь я бессилен. Если я решил вести себя цивилизованно, это мое личное дело.

Я бросил на нее беглый взгляд. Все равно, в этом откровенном разговоре было что-то освежающее, даже возбуждающее после стольких нежных и вежливых бесед, которые Антония и Палмер умели мастерски «окутывать дымкой».

— «Цивилизованно!» — презрительно повторила она вслед за мной. — Как вам должно быть известно, вы вполне можете вернуть назад свою жену, если захотите. Даже сейчас. Я не говорю, что вам надо было избить ее и вышвырнуть вон моего брата. Но зачем понадобилось подталкивать их в объятья друг друга? Оба они в высшей степени склонны к самообману и зачарованы собственной верой в то, что нашли друг друга. Но и у него, и у нее полным-полно дурных предчувствий. Они хотят, чтобы их избавили от окончательного решения, и готовы обратиться к вам за помощью. Как вы этого не видите?

Я был изумлен.

— Нет, я действительно этого не вижу, — ответил я. — Самое лучшее, что мне остается, это держаться корректно и вежливо, так я и буду держаться в дальнейшем. И своих правил менять не намерен. В конце концов, уж кто-кто, а я-то знаю правду о них обоих.

Я говорил твердо, но меня очень огорчили ее слова. Я смутился и не мог понять, должен ли обижаться на них или нет. Я сделал шаг вперед, желая показать, что мне пора. Но она стояла на том же месте у двери откинув голову и смотрела на меня.

— В этой ситуации давно нет ни крупицы правды, — сказала она. — В подобных обстоятельствах нельзя сохранить истину и то, что вы называете цивилизованностью. Вы темпераментный человек, мистер Линч-Гиббон. И не сможете поддерживать теплые отношения с любовником вашей жены.

— Я — не один из ваших дикарей, доктор Кляйн, — заметил я, — и не верю в кровную месть.