Отрубленная голова

— Когда я очнулась, то не знала, куда деваться от стыда, — повторила Джорджи. — Подумала: здесь лежат действительно больные, а я только порчу жизнь себе и другим. Но знаете, все они попали сюда по той же причине, что и я. Женщина в крайней палате даже гордится, что приняла самую большую дозу.

Мы рассмеялись.

Александр еле слышно пробормотал:

— «Уснуть. Уснуть и видеть сны…»,[18] — но решил не продолжать цитату.

Я взглянул на нервно движущиеся руки Джорджи и ощутил жалость к этим рукам, любовно поглаживавшим игрушечную собачку. Но я больше не воспринимал Джорджи в целом. После того как она на глазах рассыпалась передо мной на части, мне не удалось вновь мысленно «собрать» ее воедино. У меня не осталось ни грана страсти или интереса к некогда близкому мне телу, лежащему теперь передо мной. Но что-то изменилось в ней самой, и ее новое, чужое лицо откровенно отталкивало. Как будто она правда умерла. При этой мысли мне захотелось встать на колени перед ее кроватью, закрыть лицо и застонать, оплакивая покойницу. Но я продолжал сидеть с вымученной улыбкой. Если бы я сейчас дотянулся до нее и похлопал по руке, это выглядело бы невыносимо фальшиво. Гонория не отрывала от меня глаз. Ее взгляд действовал на меня как холодное солнце.

— Ну что ж, для моих коллег работы хватит, — заключил Палмер. — Хотя, откровенно скажу, судьба не часто сталкивала меня с такими очаровательными пациентками.

Джорджи, как водится в подобных случаях, предложили пройти курс психиатрической реабилитации, и Палмер решил сам подлечить ее. Вскоре она отправится в Кембридж для недолгого отдыха.

— Конечно, это чушь, — заявила Джорджи. — Я абсолютно нормальна, куда нормальнее большинства психоаналитиков!

— Благодарю вас, моя дорогая, — отозвался Палмер, — я в этом не сомневаюсь. Но нужно немного привести себя в порядок. Вреда от такого лечения не будет.

Через несколько дней Джорджи расскажет Палмеру о своей сексуальной жизни и ничего не утаит, мелькнуло у меня в голове. Я пододвинулся и потрепал ее по руке. Джорджи вздрогнула.

— Дитя мое, увы, я не смогу провести целый день у вашей постели, — заторопилась Антония. — Я записана к своему парикмахеру. Мне пора. — Не глядя на меня, она поднялась с кровати и расправила элегантный весенний костюм. Вид у нее был сияющий.

— Я подвезу тебя, — предложил Александр. — Мне надо заехать и помочь в устройстве выставки. — Он смерил Джорджи глубоким, печальным взглядом, сжал обеими руками ее ногу под одеялом и удалился из палаты следом за Антонией.

Светило солнце, яркое, холодное солнце конца января, и в воздухе обманчиво запахло весной. От этого в палате стало веселее. Я принялся размышлять, не отправиться ли и мне, оставив с Джорджи Гонорию и Палмера. Сегодня днем мне предстояло дегустировать рейнвейн. Я бы еще успел. Но я ощутил, что мне трудно двигаться и говорить, будто на меня направили какой-то парализующий луч. Палмер держал Джорджи за руку. Он тоже замечательно выглядел — взгляд у него был чистый и ясный, лицо загорелое, гладкое, без морщин, а коротко стриженные волосы — нежные и сухие, словно мех. Я обратил внимание, что он весь светится, и предположил, уж не возобновилась ли у него связь с Антонией. Но нет, это невозможно. Через голову Палмера я посмотрел на Гонорию Кляйн. На ее лице застыла улыбка, как у древней статуи.

— Не лучше ли вам сейчас пойти погулять, дети мои? — произнес Палмер. — Я хочу серьезно поговорить со своей пациенткой.

Я поднялся и сказал:

— Ладно, до свидания, — и поцеловал Джорджи в лоб.

Она что-то прошептала и улыбнулась мне, ее лихорадочно блестевшие глаза сузились от тревоги. Я вышел, стал спускаться по лестнице и услыхал шаги у себя за спиной.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Гонория Кляйн догнала меня у выхода из больницы, и я спросил, не глядя на нее:

— Можно мне вас подвезти?

— Да, — ответила она, и мы молча двинулись к машине.

Я почти не запомнил, как мы ехали до Пелхам-крессент. Странно, но впоследствии это путешествие слилось в моем сознании с первой поездкой Гонории с вокзала на Ливерпуль-стрит. Помню только охватившее меня возбуждение и уверенность в том, что мне следует сделать. Был час пик, и при постоянных транспортных пробках Бог, хранящий пьяных, оказался милостив и ко мне.

Когда мы приехали, я выбрался из машины и провел Гонорию в дом, что, похоже, ее не удивило. Она открыла дверь, придержала ее для меня, а затем направилась в гостиную. При ярком солнце мрачная комната выглядела поблекшей, лишенной души, словно яркий свет убивал теплоту ее темных, богатых красок. Комната казалась пыльной. Я вошел и закрыл за собой дверь. Мы смотрели друг на друга, стоя в разных концах комнаты.

И тут я почувствовал, что вот-вот потеряю сознание. Помню, что я отчаянно стучал запястьями по дверной панели, словно боль помогала мне успокоиться. Она наблюдала за мной, как и прежде, с улыбкой древней статуи, и я ощутил ее душевную силу. Я стал дышать ровнее.

Пристально и безжалостно глядя на меня, Гонория ждала, когда я заговорю.

— Надеюсь, вы понимаете, что я вас люблю, — произнес я наконец.