Отсчет пошел

Могилевский поднялся и встал в центре салона перед боевиком. Странное это было зрелище — высокий, плотный милиционер в штатском и низенький смуглый чеченец, стоящие друг против друга. Всякому, кто видел эту сцену, было понятно, что между этими людьми нет и не может быть ничего общего — ничего, кроме слепой, испепеляющей ненависти, и лишь эта ненависть объединяла их — столкнувшихся лицом к лицу участников войны, в которой не будет победителей.

— Ну что, сержант, вспомнил меня? Нет? Зато я тебя хорошо, очень хорошо помню, — исказился в усмешке беззубый рот.

И тут перед глазами Ивана стремительно пронеслась полузабытая картина: ночь в отделении, он и двое его помощников с дубинками и шлангом с ледяной водой — и обнаженный хлипкий чеченец, задержанный за незаконную торговлю. Он уже еле держится на ногах и постоянно поскальзывается на кафельных плитах пола, испачканных его кровью и мочой. Могилевский помнил, что они устали и собирались прекратить допрос, но когда он подошел к хачику, уже упавшему на четвереньки, чтобы взять его за шиворот и выкинуть ко всем чертям, тот поднял голову и жирно харкнул на него кровавой массой. Она попала Ивану на воротник и испортила почти новую рубашку, поэтому Могилевский тогда озверел. Все дальнейшее он помнил как в тумане — сухой хруст ломаемых ребер, разорванную губу и утробное уханье чеченца, который уже не мог даже стонать. Пришел в себя Иван только тогда, когда двое его товарищей совместными усилиями и с превеликим трудом смогли оттащить его от торговца, но он еще долго вырывался, будто предчувствовал, что придется когда-нибудь им встретиться вновь… Хотя какое тогда могло быть предчувствие — чурка был совсем хлипкий, они даже испугались, как бы он не окочурился в их отделении, отвезли его подальше, на чужую территорию и бросили в сугроб подыхать… Щуплый, хлипкий, а ведь не сдох, сука! Эх, жаль, что ему не дали тогда его добить! Но кто бы мог подумать, что они такие живучие…

Могилевский с нескрываемой ненавистью посмотрел в глаза террористу, и тот понял, что милиционер его тоже узнал.

— Ну вот мы и встретились, говно московское, — сказал боевик. — Я знал, что Аллах поможет мне тебя найти. Знай, что тогда, когда я полз по снегу к дороге, я остался жить лишь потому, что мечтал выпустить из тебя кишки. Все эти годы я молился только об одном — чтобы ты не сдох до тех пор, пока я не разыщу и не урою тебя.

Иван физически чувствовал, как буравит его ненавидящий взгляд террориста, но ни на секунду не отводил глаз. Он ясно сознавал, что живым ему из этого автобуса уже не выйти, что бы он ни делал, и с пониманием этого страх, гнездившийся в его душе, неожиданно ушел, уступив место иссушающей, бессильной злобе. Как жаль, что он не добил тогда эту мразь, что не свернул сегодня шею чеченской шлюхе, из-за которой они все погибнут! Ненависть тягучим комком поднималась вверх по горлу Могилевского, заставляя его задыхаться.

— Да, я тебя тоже помню, — наконец сказал он, широко ухмыльнувшись. — А ты помнишь, как хрустели твои зубы? Помнишь, как обоссался, когда я тебя совсем легонько придушил? А ведь я видел тогда, что ты меня боишься, паскуда. А я не боюсь ни тебя, ни твоих обрезанных ублюдков. Эй, вы! — выкрикнул Иван на весь салон. — Это я говорю вам, поганым свиньям. Вы не жрете свинину потому, что вы сами свиньи! И скоро из вас всех сделают отбивную!

По салону пронесся испуганный ропот, а террорист, выкрикнув что-то на непонятном языке, выхватил пистолет и молниеносно навел его на Могилевского, но затем медленно, с усилием опустил.

— Не думай, что тебе удастся так легко отделаться, — наконец произнес он. — Сперва ты должен понять, что я пережил тогда, в снегу. Вы бросили подыхать на пустыре обычного торговца. Что ж, ваш замысел удался, тот торговец умер. С тех пор я стал тем, кем должен был стать, — воином великого джихада за освобождение моей страны от неверных. И я поклялся, что мне не будет покоя, пока хоть один из вас будет топтать землю Ичкерии.

— Ты поступил правильно, Аслан, — раздался громкий, уверенный голос Дениева. — Ты не должен его убивать. Этот человек нарушил права гражданина нашей страны, и мы будем судить его военным трибуналом, как того требуют условия военного времени. Подсудимый, выходите из автобуса, — приказал он Могилевскому.

Иван нехотя подчинился. Он медленно спустился по ступенькам, и террористы пропустили его. В лицо Ивану пахнул легкий ветерок, пропитанный едва уловимой горечью степных трав, но Могилевский ничего не почувствовал — ощущения его притупились, и им овладело странное безразличие. Следом за ним вышли подрывник и Дениев, приказавший сопровождающему его боевику остаться в салоне. Иван отошел на несколько шагов и обернулся. Он заметил, что у Дениева нет с собой оружия, кроме тяжелого армейского ножа на поясе. Подрывник сжимал в руках пистолет, но было заметно, что он умеет с ним обращаться далеко не так ловко, как со взрывчаткой. Иван внутренне напрягся — если ему выпадет еще один шанс, он его не упустит.

— Как мы поступим с ним, командир? — спросил Аслан.