Оцепенение

Может, грех в нашем роду и есть, но совсем не тот, который я думала. Может, он в том, что мы не разрешаем детям общаться с людьми, не желающими жить по нашим правилам. Правилам, которые мы сами придумали.

Это грех запрещать детям общаться с родителями.

На станцию прибывает поезд, двери открываются, я захожу в вагон и сажусь у окна.

Я могу уйти из общины.

Не знаю, откуда такие идеи, раньше я об этом никогда не думала. Эта мысль меня ужаснула.

Нет, не могу.

Да и зачем?

Ответ на этот вопрос мне тут же становится ясен: из-за желания жить по нравственным нормам Евангелия мы с Самуэлем и оказались в такой ситуации. И из-за того, что я отказывалась поверить в то, что у Самуэля серьезные проблемы, которые не решить молитвами и рыбьим жиром.

А теперь ничто больше не держит меня в церкви. Кроме друзей.

И Бога.

Но никто же не просит меня бросать Бога? Речь идет только об общине.

Эти мысли меня пугают. Как мне вообще пришло в голову, что я могу оставить общину. Это немыслимо. Решаю пока об этом не думать. Достаю мобильный и звоню подружке Самуэля Александре или кем там она ему является.

Спросить я, конечно, не отважусь.

Она берет трубку после трех гудков, но радость в голосе пропадает, стоит ей услышать, кто звонит.

– Я не знаю, где он, – поспешно отвечает девушка. – Не видела его с понедельника.

– А по телефону вы говорили? – спрашиваю я.

Возникает пауза. Поезд останавливается на станции «Телефонплан», и женщина напротив поднимается, чтобы выйти.

– Нет, – отвечает она. – Мы поссорились…

Она не заканчивает фразу. Я слышу музыку на заднем фоне.

– Не знаешь, где он может быть?

– Нет. Полиция меня расспрашивала. У Лиама они тоже были. Понятия не имею, во что Самуэль вляпался, но предполагаю, что он решил затаиться. Раз полиция его разыскивает.

Я прошу ее связаться со мной, если Самуэль объявится, и прощаюсь.

Тревога нарастает, а с нею и боль в груди. Меня подташнивает. Образы Самуэля, отца, матери, мелькают перед глазами.

Милый Самуэль.

Мое сокровище.

Как мы до такого дошли? Я же всегда думала, что поступаю правильно.

Манфред

Афсанех причесывает Наде волосы крохотной розовой расческой. Закончив, присаживается на стул рядом со мной.

– Разве ей не пора проснуться? – спрашивает она, не глядя на меня, словно это не вопрос, а мольба к высшим силам или крик отчаяния.

– Они говорили, что это займет время, – отвечаю я.

– Но прошло уже несколько дней.

– Может, речь идет о неделях.

Афсанех ерзает на стуле.

– Я не могу так долго ждать.

– У нас есть выбор?

Открывается дверь, и входит Деннис.

Он один из врачей, прикрепленных к Наде. Он молод, и поэтому Афсанех ему не доверяет.

Меня его юный возраст не смущает. По опыту знаю, что молодые врачи, а также полицейские часто имеют прекрасное образование и здоровые амбиции. Они еще не стали жертвой системы, не выработали в себе цинизм и равнодушие по отношению к людям.

Афсанех поднимается и идет ему навстречу.

– Почему она не просыпается? – спрашивает жена вместо приветствия.

Деннис робко улыбается и смотрит в мою сторону.

– Вам придется подождать еще несколько дней. На самом деле нет никакого смысла сидеть здесь все время. Мы вам позвоним, как только будут какие-то изменения.

– Но я хочу быть рядом, когда она проснется! – восклицает Афсанех.

– Я понимаю. Но мы еще не убрали снотворное полностью. Это займет время. Мы вам позвоним…

– Вы не слышали, что я сказала? Я хочу быть рядом, когда моя дочь очнется. Я не хочу, чтобы она проснулась в окружении чужих людей.

Я поднимаюсь, подхожу к ней и обнимаю Афсанех за плечи.

– Пойдем, милая, выпьем кофе.

Она резко вырывается из моих объятий.

– Не хочу кофе! – кричит жена. – Хочу, чтобы Надя проснулась.

Деннис беспомощно смотрит на меня. И ему, и мне понятно, что с Афсанех сейчас бесполезно разговаривать, она не воспринимает слова.

– Я хочу, чтобы она проснулась, – повторяет Афсанех и ходит взад-вперед по комнате со скрещенными на груди руками.

Мы с врачом молчим.

Я возвращаюсь на свое место рядом с койкой Нади. Смотрю на дочку, мирно спящую под одеялом с эмблемой коммуны.

Деннис уходит. Афсанех тоже садится.

– Не знаю, сколько я еще выдержу, – шепчет она.

Наши взгляды встречаются. Темные глаза. Бледная кожа. Плотно сжатые губы.

– Выдержишь, – говорю я. – Мы выдержим. Потому что должны.

Спустя час я еду в полицию.

Я выкурил в окно три сигареты и надеюсь, что Афсанех не почувствует запах, когда я вернусь домой.

Она не хотела меня отпускать, но с помощью врача мне удалось убедить жену, что в больнице от меня никакой пользы.

Небо затянуто тучами. Первые капли дождя падают на стекло. Больница пропадает в зеркале заднего вида.

На мосте к острову Кунгсхольмен попадаю под ливень. Вдали раздаются раскаты грома. Пешеходы бегут по тротуару, накрываясь газетами и куртками в тщетной попытке не вымокнуть до нитки.

В этой мрачной погоде есть что-то символичное, хоть я и знаю, что наш примитивный мозг часто ищет несуществующие связи – потому что какая может быть связь между погодой и состоянием моей дочери?