Отшельник

Помог нам сойтись случай. Самый простой, деревенский. Подрос у Валентины к Рождеству кабанчик, пора колоть, и тут уже ей деваться некуда – надо идти ко мне. Других-то колонников в селе, почитай, нету. Она и пришла, просит: «Петр Иванович (меня Петром зовут, – прервал на минуту свой рассказ пришелец), не уважите кабанчика зарезать?» – «Отчего ж, – отвечаю ей. – не уважить. Сделаем. Завтра утром буду, как штык».

Всю ночь не спал я, ворочался, предчувствовал, что завтрашнее мое свидание с Валентиной может стать роковым, жизнь мою и ее перевернет и сдвинет до основания. Маруся мне в ту ночь во сне не явилась, наверное, тоже что почуяла…

Рано утром я, ни свет ни заря, швайку за голенище и к Валентине. Кабанчика заколол. Она мне все время помогает, на подхвате: солому ржаную к костру подает, воду кипяченую, по-нашему окроп, из дома носит. Потом, когда кабанчика уже разделали, нажарила она в печи перед полымем свежины: сала, мяса, печенки. – сели мы за стол, как и полагается в такой праздник, выпили по рюмочке-другой да и, сами не знаем как, сладили.

Через месяц перешел я в ее двухэтажные хоромы. Свой дом, правда, тоже не бросаю: там у меня хозяйство, бычки на откорме, корова, конь даже был. Без него нельзя. Летом бычкам зеленку подвозить, поднаду, зимой – комбикорма из района, жом, в развалившемся колхозе какие нынче кони-скакуны?

Живем мы с Валентиной дружно, завидно даже для многих. С детьми своими я ее познакомил. Те не против моей женитьбы, видят – женщина самостоятельная, серьезная, мне при ней худо не будет.

И не было. Но сам же я по старости своей, наверное, все и испортил. Проснулась во мне вдруг страшная, нечеловеческая какая-то ревность. Чуть Валентина куда уезжать, я сам не свой. Думаю, всюду ведь вокруг нее мужчины, да и помоложе, чем я, покрепче, глядишь, на какого-нибудь и прельстится, дело ведь женское, молодое. А мне каково будет все это переживать?! Я к подобным вольностям не привык, Маруся моя покойная ни на кого постороннего глаз поднять не смела, да и я тоже за другими юбками не гонялся – не в моем это характере.

В общем, мало-помалу стал я Валентину удерживать дома: то одно вроде бы дело неотложное находится, то другое. Она поначалу оставалась, лишь бы меня не расстраивать и не волновать, а потом быстро сообразила, что тут к чему, и смеется:

– Не бойся, Петр Иванович, никто мне иной не нужен. Ты, гляди, какой надежный и верный. Другого такого и не сыскать!

– Как не бояться, – смущаюсь я. – А вдруг да сыщется?

Она опять смеется, Отеллой меня называет. У меня же сердце все равно не на месте. Мысль потаенную в уме держу: как бы ее отвадить от этого предпринимательства, заставить оседлую жизнь вести, чтоб, как другие деревенские женщины, всегда при доме, при муже. Может, что и придумал бы. Я хоть и недалекий в мыслях своих, но предприимчивый и твердый.

Но тут в жизнь нашу Нинка вмешалась – разлучница пострашней любой ревности. По первопричине виновата, поди, и не она, судьба виновата, обстоятельства, но мне от этого не легче. Как отделилась Украина от России, так пошли там всякие неуважения к русскому языку и к русским людям вообще. А Валентина с Нинкой как раз русскими и оказались, откуда-то из-под Рязани. Валентине-то, правда, по этому случаю никто худого слова не скажет, наоборот, все сочувствуют, что она в Казахстане всякие притеснения терпела и вынуждена была бежать оттуда. А вот Нинке – худо. Она ведь в школе русский язык и литературу преподавала. Теперь же уроки ее сократили до самой малости, почитай, а стало быть, нет у Нинки и работы, хоть по миру иди. На одного мужа надежда слабая. Он у нее в районе на железной дороге работал. Там тоже пошли сокращения, того и гляди на улице окажется. К тому же детей их (мальчика и девочку) деревенские сверстники, чуть что, москалями начинают дразнить. Вот Нинка и взбунтовалась, зачастила к нам в гости и все Валентину подбивает:

– Давай на родину уедем, в Россию. Нет нам тут жизни.

Валентина поначалу отказывалась, мол, я только-только один переезд пережила, обосновалась на новом месте, с Петром Ивановичем мы вот сошлись, живем душа в душу, чего еще надо. Но потом, вижу, стала моя Валентина тоже задумываться и нет-нет да и обмолвится:

– Может, нам действительно переехать в Рязань? Дом себе купим, хозяйством обзаведемся. В России, говорят, жизнь все же полегче.

Я от этой мысли прямо душой холодею.

– Да что ты говоришь, Валентина?! – в сердцах отвечаю ей. – Куда же нам ехать?! Тут у нас целых два дома, сын у меня под боком, дочь в районе, братья, сестра, могила Марусина. Места вокруг родные, с детства привычные, речка, лес. Как я без них?!

– Ничего, привыкнешь, – ластится она ко мне. – Я же привыкла и в Казахстане, и здесь, у вас.

Я в обиду. И так один разговор у нас случился, другой, а на третий вдруг и скажи я ей страшные слова:

– Надумаешь уезжать – убью!

– Убивай! – пуще прежнего ластится и смеется она.

Чую, нравится ей, что так люблю ее и готов убить, если расстанемся. Но верить в это, понятно, не верит: какой из меня убийца.