Отшельник

– У тебя теперь яблочные губы, Рома…

– Какие? – рассеянно спросил я.

– Яблочные.

Привлек ее к себе за талию рывком, и улыбка мгновенно пропала с ее лица.

– Ты меня специально дразнишь? Ты ведь понимаешь, малышка, что это флирт, или ты настолько глупая, что суешь руку в пасть зверю?

– Нет.

– Что нет? Не глупая или не понимаешь?

– Я не флиртую. Мне просто было хорошо сейчас.

Сама не поняла, как ударила. Я даже почувствовал, как дыхание перехватило. Идиот. Бл*дь. Какой же я идиот!

– Потанцуй со мной, Рома.

Она повторяла мое имя теперь так часто, что мне то хотелось запретить ей, то заставить говорить снова и снова. Играла какая-то медленная музыка, и я невольно притянул ее к себе, зная, что на нас уже давно смотрят все эти дебилы, которые вдруг увидели что-то охрененно личное. Я так и представлял себе, как они пялятся на нас, открыв рты, и мне было насрать на них. Потому что хорошо было мне! Мать вашу… мне было так хорошо. Я впервые ощутил, как колотится мое сердце. Сильно. Гулко, как сумасшедшее. И не от того, что хочу ее трахать (а я хочу так, что все тело разламывает на части), а от того, что ее глаза так близко, и я падаю вниз камнем. Мне дух захватывает с такой силой, что я сжимаю ее пальцы своими и вдруг… впервые испугался разбиться один. Даже если от нее останется кровавое месиво, гореть в дьявольском пекле буду только я.

– Шрам у тебя на виске… это авария?

Нахмурился снова, не понимая, что именно она спрашивает, я словно вынырнул из ослепительного аквамаринового космоса. Тронула пальцами шрам, и я невольно дернул головой и тут же выматерился про себя, потому что она одернула руку. А мне… а страшному зверю, оказывается-таки, хотелось, чтоб его погладили.

– Драка.

– Ты дрался в детстве?

Усмехнулась и все же потрогала шрам снова, погладила, а я сильнее сжал ее тонкую талию.

– Приходилось иногда.

– И ты всегда побеждал.

– Почему ты так решила?

– Не знаю, мне кажется, ты очень сильный.

Сдавила мои плечи и широко распахнула глаза.

– Под твоей кожей словно гранит.

А я кончиками пальцев прошелся по ее позвоночнику, заставив выпрямить спину, и невольно опустил взгляд на вырез платья, повел вдоль меха тыльной стороной ладони, глядя, как под материей напряглись ее соски.

– А твоя – шелк, – севшим голосом и втянул носом запах ее волос. О даа, мне хорошо. Мне так хорошо, что у меня вспотела спина и пульсирует каждая вена на теле. – Ты везде очень шелковая, а где-то очень горячая. Ты сейчас горячая, Надя? Когда я вот так трогаю тебя, – вверх и вниз по косточкам позвоночника, не спуская взгляда с ее груди. До боли захотелось наклониться и прикусить сосок через материю.

Ее щеки вспыхнули, а меня прострелило в паху и заныли яйца от нахлынувшего возбуждения. Настолько едкого, что невольно стиснул ее талию сильнее.

– Я могу позвонить маме? Я несколько дней не звонила.

 Кивнул, продолжая вдыхать запах ее волос.

– Я выйду на веранду и сейчас вернусь.

Хотел сказать, что пойду с ней, но тут подошел Марк вместе с Шумиловым и Неверовым. Вот это охренеть сюрприз. Значит, его неумеха дочка таки замолвила словечко ради своего неудачника мужа… Отлично. Проводил Надю взглядом и пожал руку Неверову. Я видел ее через стеклянные двери, она тоже оборачивалась в зал и… и смотрела на меня, потирая голые плечи руками.

Это был тот самый момент, когда я понял, что меня реально ни черта не волнует сейчас кроме нее. Потому что на этой долбаной веранде холодно. Оставил недоумевающего Неверова, Шумилова и Марка, который так и не договорил свою заранее заготовленную речь насчет сотрудничества и слияния двух дочерних предприятий в Европе и продажи земель, принадлежавших Неверову.  Я шел к веранде, и у меня появлялось какое-то странное чувство, словно все здесь сейчас не настоящее, а пластмассовое, и только эта девушка с длинными локонами и раскрасневшимися щеками из плоти и крови. Я быстро подошел к ней, снимая на ходу пиджак, и закутал в него ее обнаженные плечи, обнимая сзади, и в этот момент она отключила звонок.

– Ну как там мама?

Развернул ее к себе, всматриваясь в кристально чистую голубизну, настолько пронзительную, что у меня от восхищения сводит скулы.

– Все хорошо.

– Хорошо?

– Да. Их завтра выписывают.

Она говорит, а я смотрю на ее лицо, и мне кажется, что оно покрывается трещинами, кожа откалывается кусками, отпадает, и под ней восковое лицо куклы. Ее улыбка осыпается шелухой, а там… там нет никакой улыбки, там презрительно скривленные губы. Она мне солгала. Ее брата не могли выписать, ему вчера стало хуже, и их должны были перевести обратно в интенсивную терапию. Я медленно взял у нее сотовый и положил в карман.

– Иди в дом, Надя.

И небо ее глаз стало по осеннему темно-серым, бесцветным. Ушла, оглядываясь на меня. А я открыл сотовый. Последний звонок, и правда, сделан на телефон ее матери, но разговор не продлился и минуты. Она говорила не с матерью, а с кем-то другим. Я набрал Антона.

– Ты проверил мой второй аппарат? Кто из домашних с него звонил и куда? Прослушку восстановил?

– Да. Проверил. Хотел дождаться вашего возвращения.

– И кто с него звонил?