Отшельник

— Конечно, надавал бы. Что за глупые вопросы?

— Не глупые. Я хочу, чтобы ты поверил Богу, Который лучше знает, что для нас полезно, что вредно, а что вообще недопустимо. Если сказано, что ни одна волосинка не упадет с нашей головы без воли Божьей, то как можно сомневаться в том, что Господь оставил нас, бросил в беде? Ведь если ты не бросил в беде нашу Верочку, не отвернулся от нее, почему же ты думаешь, что мы брошены Богом?

— Люба, я уже не способен ни к чему: ни думать, ни говорить, ни сражаться, — Смагин в совершенном отчаянии обхватил руками голову. — Репортеры, черви, милиция, пресс-конференции… Скорее бы все это кончилось, все эти мучения…

Любовь Петровна, напротив, улыбнулась.

— Кончатся, кончатся. Не сомневайся. Чем роптать, лучше помолись Богу очень простыми словами: «Да будет воля Твоя, Господи!» Пусть будет воля Божья. Господь сделает все так, как мы и представить себе не можем…

— Куда же еще лучше? — отмахнулся Смагин. — Уж так все «прекрасно», что прекраснее и представить нельзя.

— А не нужно ничего представлять. Ты просто вручи себя в руки милосердия Божьего и скажи: «Да будет воля Твоя, Господи». И все управится, а сам ты будешь как свежеиспеченный хлебушек из печки.

— Кто? — изумился Смагин. — Хлебушек? Я и так как хлебушек — покрошенный, покромсанный, порезанный…

— Нет, дорогой мой Пашенька, ты будешь как тот хлебушек, что только вынут из печи: румяный, свежий, пропеченный. Господь хочет выжечь из тебя все твои сомнения, ропот, укрепить в вере. Поэтому ты и похож на хлеб, посаженный в печь. Не хлеб даже, а сырое тесто. Ведь мудрая хозяйка не вынет его из печи, пока не удостоверится, что оно стало испеченным хлебом. Так и тебя, и Веру, и всех нас Господь посадил в Свою печь, чтобы каждый прочно укрепился в вере в Него. А ты думал, что перекрестился на образ — и все? И сразу исполнилось, как по щучьему велению? А сам ты готов принять то, о чем просишь? Или возомнишь себя богом? Не спеши, родной, Господь все устроит самым лучшим образом. Я верю и Господу, и Верочке, — что она действительно не виновна в этой страшной аварии. Она виновна в другом: в том, что отступила от Бога, от своей совести, от нас… Но Бог преподнес ей хороший урок, из которого она, думаю, многому научится.

— Да, мама, — прошептала Вера, — я многое поняла… И хочу поехать в монастырь…

— Как? Тоже в монастырь? — Смагин подскочил с места.

— Нет, папа, — поспешила успокоить его Вера, — не насовсем. Просто хочу повидаться с Надей. Я чувствую, что нужно побывать там. Не знаю, зачем, но нужно… Моя подписка о невыезде заканчивается. Не хочу, чтобы меня доставили в милицию снова в наручниках. Хватит этих издевательств, сил уже никаких нет терпеть. Скорее бы конец. Будь, что будет. Я не виновата…

— Пусть поедет, — поддержала дочь Любовь Петровна.

— Тем более, что скоро ее ожидает другой «монастырь», — за колючей проволокой, — махнул устало Павел Степанович. — Годиков, эдак, на пять. Если народный суд не впаяет больше.

— Думаю, дело до суда не дойдет, — Выкван сохранял спокойствие и выдержку. — Я тоже уверен в непричастности Веры к аварии. Но чтобы доказать это, связать воедино все факты, которые у нас уже есть, не хватает какого-то одного звена. Как только оно появится — а оно обязательно появится — все то, что задумали против нас, развернется против тех, кто это задумал. Не хватает лишь маленького звена. Маленького чуда.

— Идите вы со своими чудесами знаете куда? — Смагин поднялся и надел пиджак. — В монастырь! Все чудеса — там. А у меня — сплошные земные дела и заботы. Не до чудес.

Отчаяние

Вера приехала в монастырь под вечер, когда служба давно закончилась, монахини и послушницы поужинали и разошлись по своим кельям, чтобы там совершать уставное молитвенное правило, обязательное для всех. Готовилась к молитве и Надежда. Она была несказанно удивлена и обрадована, увидев в дверях родную сестру. Обняв, она пригласила ее в свое скромное жилище.

— Обалдеть можно, — изумилась Вера, оглядываясь по сторонам, — никогда бы не подумала, что ты решишься оставить ради этого все, что имела, видела, узнала. Папа наш недавно открыл приют для бездомных, так там условия получше здешних будут. А тут, выходит, электричества даже нет?

— Не только электричества, — Надежда усадила сестру за столик. — Мобильных телефонов тоже нет, компьютеров нет, Интернета, телевидения, развлечений разных, клубов, ресторанов.

— А что же есть?

— Бог, Которому мы служим, — ответила Надежда, готовясь угостить сестру с дороги горячим монастырским чаем.

Вера присела за стол, не раздеваясь, погруженная в свои невеселые переживания.

— Ты счастлива? — задумчиво спросила она, глядя на Надежду, стоящую перед ней такой родной и в то же время такой неузнаваемой: в строгом черном платье, такой же черной шерстяной кофточке, белом платочке.

Надежда почувствовала, что на душе сестры лежит какая-то тяжесть.