Отшельник

— Будееет! Будет только так, как хочу я! Я тебя сломаю!

Меня трясло от возбуждения до такой степени, что я слышал, как лопаются мои нервы и тот самый контроль. Я хотел ее до такой степени, что у меня от этого желания закладывало уши. Я хотел водраться в нее, чтоб она стиснула своими мышцами уже мой дергающийся от болезненной эрекции, горящий, как в огне, член. Войти и двигаться в ней, чувствуя дымящейся кожей шелковистость ее узкого лона. Сучкаааа, только ей удается меня вот так срывать в бездну, толкать к собственному зверю и разрывать сдерживающие его веревки. Если бы она знала, какая стихия клокочет во мне и хочет вырваться наружу. После останется лишь выжженная земля, и этот апокалипсис пробудила она своими играми.

— Не будет, — шепотом, скривившись в ненависти и презрении. Да, девочка, вот это уже честно, я бы сдох за твою ложь, но гораздо сильнее мне хочется сдохнуть, когда я понял, что ты и есть вся эта ложь, и ты никогда мне по-настоящему не улыбнешься, — я никогда тебя не захочу. Ненавижуууу.

Сам не понял, как ударил. Наотмашь. Так сильно, что в уголке ее рта выступила тонкая струйка крови. Дряяянь! Целовала меня сама. Льнула ко мне, давала надежду… давала, мать ее, манила, влекла, заставила хотеть большего, чем просто трахать. Вот и ненавидь. Будет за что.

И все. Меня сорвало окончательно, я вгрызся в ее окровавленные губы своим пересохшим от голода ртом. Вгрызся и понял, что никто этому не учит. Поцелуи бывают разными. Я ее не целовал — я ее жрал, я насиловал ее рот, я душил ее языком, вбивая его так глубоко, как мог. И рычал, ревел от вкуса ее слюны, дыхания, от того, как пытается вырваться и кусает меня до крови за губы и за язык. Мне нравилось все, что она делает, нравилось дергаться от боли и продолжать терзать, слизывать нашу кровь, сосать ее язык насильно. Держал ее одной рукой и тащил за шею, продолжая насильно целовать, к постели. Швырнул поперек, облизывая окровавленные губы и снимая с себя пиджак, разрывая пуговицы на рубашке, скидывая ее смятой тряпкой в сторону и глядя налитыми похотью глазами, как она отползает назад и унизительно вытирает рот. Словно брезгует мною, дрянь такая. И мне кажется, что перед ней не я — Роман Огинский, а подросток с зашитой и вздернутой губой, обезумевший от одержимости ею. Отверженный, нежеланный, ненужный только потому, что не такой, как другие. Только в отличие от него, я могу взять все, что я хочу!

Я выдернул ремень из штанов и, схватив ее за лодыжки, притянул рывком к себе, опрокидывая спиной на постель. Впилась мне в лицо ногтями, зарычал и заломил тонкие руки наверх к спинке кровати, примотал ремнем к резному узору в виде железных цветов. Затянул с такой силой, что она вскинулась подо мной. Мягкая, горячая. До адской боли желанная. Какая же она ведьма красивая и желанная. Каждый изгиб тела, каждая завитушка ее золотых волос, округлость грудей под платьем, согнутые в коленях ноги со сбившимися чулками манят раздвинуть их и ошалеть от возбуждения.

Со мной не происходило никогда ничего подобного. Я никогда так не ломал женщину. Заставить хотеть — дааа. И еще раз — да. Но не трахать против воли. А сейчас… я проиграл всем своим страхам, всей своей прошлой ненависти и разочарованиям, я выпустил всю сдержанность, как шлею, и уже не мог и не хотел ее поймать. Я до дикости вожделел эту девочку. Если не добровольно, то как угодно. Плевать. Все в ней будет моим. Каждая ее сладкая дырочка будет опробована мной и помечена рано или поздно.