Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Николай Тургенев, признав, что почувствовал прелесть в чтении, тут же — из ушата холодной водой: главный изъян сочинения в том, что автор плохой философ, он видит, что рассуждать об иных событиях опасно, потому объяснений избегает.

У Тургенева вышла и своя книга — «Опыт теории налогов», — над которой он немало трудился и где пытался честно ответить на вопрос о том, как быстрее преодолеть народную нужду. А коли не сошлись мыслями, решил не посылать своё произведение тому, кого знал и обожал с детства... Кстати, весь доход от книги Николай Иванович отдал за не уплаченный крестьянами оброк.

Вострили перья против историографа Никита Муравьёв и Михайло Орлов, впорхнула птицей чуть ли не в каждый дом, наделав переполоха, эпиграмма, приписываемая молодому Пушкину: «В его «Истории» изящность, простота доказывают нам, без всякого пристрастья, необходимость самовластья и прелести кнута».

Чего ж хотели от писателя, который со всею верностью историка, везде ссылаясь на летописи, нарисовал правдивые картины подлинных событий и не только не унизил, но возвысил деяния родного народа?

Со всей горячностью и страстью Алексей Перовский в изустных баталиях держал сторону своего кумира. Да он ли один? И подлинным взлётом славы историографа явилось то собрание академическое.

Целых полтора часа читал писатель в присутствии своих собратьев. И академики, дыханье затаив, внимали. А чтение то — об ужасах Иоанновых!

Боялись накануне устроители: как царь Александр? Сам Карамзин не пошёл за разрешением — вызвались другие. И небывалое случилось: противу всяких правил учёного политеса впервые за всю историю академических собраний — всеобщее рукоплескание.

Шишков — длинный, сухой как жердь — почтительно склонился перед историографом, вручая ему большую золотую медаль с изображением Екатерины Великой.

В том акте — как бы двойной триумф: признание читающей публики и президента академии, с которым, считалось, были на ножах по различию приятия нормативов словесности. Но вона чья взяла! И как ни делал Николай Михайлович меланхолическим и равнодушным выражение лица, как ни пожимал плечами, дескать, главное дело не получать, а заслуживать и что, мол, не писатели, а маратели всего более мечтают о патентах, многие отмечали: рад!

Однако при чём здесь возвеличивание одного и наказание другого и как сложились, как переплелись судьбы Пушкина и Карамзина?

При чём здесь слова о властителях, царях и злодеях? Сказать: «Что положено Юпитеру...» — значит ничего не сказать. Никакие рукоплескания в академии не заглушили воплей, которые за её стенами поднялись: а надо ли в «Истории» о жестокостях царей, не лучше ль всё внимание — возвышенному?

Но надо было и размыслить: а кто цензор, кто разрешил? К тому ж о самодержцах давно в Бозе почивших велась в «Истории» речь.

А тут мальчишка, шалопай. Да страшно молвить — на живого!.. «Самовластительный злодей! Тебя, твой трон я ненавижу...»

А далее — язык не повернётся повторить за этим якобинцем...

Да за такое!..

Маячили уже за неслыханную крамолу, что со времени Радищева и не мнилось, Соловецкий монастырь или Сибирь-матушка.

Однако не кто иной, как Карамзин, и спас: замолвил слово.

Лишь ему да ещё Жуковскому оказалось по силам убедить царя отослать «беспутную головушку» в иные, южные, пределы отечества.

Хлопотал, если не перед царём, то у Нессельроде, и Тургенев Александр.

Это ведь он когда-то настойчиво рекомендовал Сергею Львовичу определить сына в лицей. И вот теперь — забота о вынужденном повороте жизни своего крестника.

Пушкин уезжал к новому, вынужденному месту службы и под присмотр надёжных государственных мужей в весёлом расположении духа.

А что надо молодости, если казна соблаговолила ссудить на дорогу тысячу рублей да в «Невском зрителе» и «Сыне отечества» тиснуты первые отрывки «Руслана и Людмилы» и вот-вот поэма выйдет отдельной книжкой!

Первое большое сочинение, задуманное и начатое ещё в лицее!..

Благородный Карамзин сделал для юного поэта всё, что мог. Настойчиво просил царя: «Из уважения к таланту». Но надо ли ему, заступнику, так — в письмах и беседах с друзьями — о его, Пушкина, как он выражался, «поэмке»: «В ней есть живость, лёгкость, остроумие, вкус; только нет искусного расположения частей, нет или мало интереса: всё смётано на живую нитку»?

Нет, тут со своим кумиром Перовский никак не мог согласиться!

Алексей не провожал изгнанника — в мае пребывал в краях малороссийских.

И не был в Петербурге в марте, когда на своём портрете работы гравёра Эстеррейха Жуковский написал: «Победителю-ученику от побеждённого учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму «Руслан и Людмила». 1820. Марта 26». Такое не выскажешь, если стихи — «на живую нитку».

Завидовал Василию, брату, — тот не раз у Жуковского слушал, как читал поэму автор. Алексей же наизусть затвердил почти все строчки, когда в июле обзавёлся книгой.