Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Поезд Николая Михайловича составлял карету, в которой двигался он с семейством, и обоз, состоявший из нескольких телег с поклажей. То был домашний скарб — кое-что из фамильной мебели, узлы с одеждой и посудой, отдельно — провизия на весь вояж и самое драгоценное, за чем хозяин особо держал глаз, — ящики с тетрадями и плотными кипами исписанных бумаг. Имущество, которому, собственно, и не было цены, — рукописные восемь томов «Истории государства Российского».

Тринадцать лет потратил писатель на свой тяжёлый затворнический труд, и вот пришла пора явить его людям.

Петербург оказался ему непривычен и даже чужд. Прикинул: по самым скромным подсчётам — не менее четырёх тысяч рублей за наем квартиры, за карету в месяц — ещё пятьсот да семьдесят — лакей и шестьдесят рублей — «на пищу двум человекам»... Разор. А доходов — почти никаких.

Но надо всё превозмочь, лишь бы устроить в печать своё детище, а там — назад, в любимую и дорогую сердцу Москву.

Дни потянулись друг за другом, потом — недели.

Царь, когда-то сам благословивший писателя на сей патриотический подвиг духа и определивший ему казённое место историографа с жалованьем, чтобы хотя бы о пропитании не беспокоиться, — не принимает.

Страшно, если придётся возвращаться ни с чем. И уже приготовлено решение: «продать часть имения и жить по-мещански».

Александр же меж тем устраивает дело так, что сначала пропускает историографа через Аракчеева[14], будто щупает его змеиными глазами всесильного солдафона. Наконец и сам удостаивает... Шестьсот тысяч рублей выделяет на печатание «Истории» в военной типографии и официальную цензуру заменяет личным царским доглядом. А кроме того, жалует историографа чином статского советника и Анной первой степени.

При всём соблюдении придворного этикета Карамзин не скрывает своего безразличия к происходящему в Царском Селе: «Не моё дело умножать число аннинских кавалеров...» Но главным доволен — будет издана «История»!

Отныне он весь — в распоряжениях по типографии и держании корректур.

И как предыдущие долгие годы затворнического летописания — во имя этого же летописания, — строго размеренные дни.

Утром непременный час прогулки — в городе пешком, в Царском Селе — верхом. В любую погоду. Если, к примеру, ветер или дождь — под сюртук на грудь толстую тетрадь, чтобы не просквозило.

После прогулки чашка кофею — и до обеда, который в четвёртом часу, корпение над бумагой.

Вечером лишь можно отойти от времён минувших, что в звуках, красках, в ярких картинах, вызванных точным знанием и художническим воображением, теснятся в голове.

Вечером даже очень необходимо отойти от дорогих и мучительных видений, чтобы себя раньше срока не изнурить, дотянуть до томов, которые уже наметил.

Читают с женою Екатериной Андреевной вслух что-либо для отвлечения, принимают редких гостей.

А самые заветные мысли тем не менее — о Москве, которую и покинул ради того, чтобы вывести в люди труд жизни, как выводят в свет любезное дитя.

Москва мнится, не отпускает.

Потому и пишет друзьям, оставшимся в Белокаменной:

«Скажут, что я ветрен, что мне худо при дворе: улыбнёмся или пожмём плечами. Двор мил как ангел, но мы философы: так ли? Оставляя всё другое другим, будем усердно заниматься корректурами и воображать, как года через два купим себе в Москве домик, а близ Москвы дачу, где насадим гряд десять капусты, огурцов, душистых трав, от времени до времени спрашивая, что делается у вас в Петербурге, у двора, где и мы в старину бывали, как ворона в высоких хоромах! Весело, весело; а для этого надобно было съездить в прекрасное Царское Село!..»

Помимо зимней квартиры, которую Карамзины наняли близ Литейного двора и Невы, в Царском Селе по распоряжению царя для Николая Михайловича с семьёй специально отделан летний китайский домик в парке и во флигеле рядом — крохотный кабинет.

Тут и нашли Вяземский с Перовским анахорета[15].

Перовский огляделся в маленькой комнатке: окно, стол, несколько стульев и всюду — на стульях, на полу, на подоконнике — исписанные листы и книги.

   — Вот здесь и обрела приют вся многовековая история государства Российского! — по своему обыкновению пошутил Вяземский.

   — Почти такая же «келья», как и в подмосковном Остафьеве, где история зарождалась, — в тон добавил Перовский.

   — Не забыли? Помните? — живо отозвался Карамзин, причём лицо его так по-молодому озарилось, будто это не ему совсем недавно стукнуло полвека.

Да и впрямь разве уж так давно было — Москва, Остафьево и они, горячие и совсем юные, в спорах и рассуждениях о путях русской словесности? И с ними рядом — он. Патриарх. Кумир. Живая слава литературы российской.

Пожалуй, никому ещё до Карамзина не выпадала такая судьба — однажды утром проснуться всероссийски знаменитым.

И свершилось это, когда к читателям вышла «Бедная Лиза».