Отсрочка (стихи)

Вот и губы кусаю, как отпрыск,

Уходя из-под ветхого крова.

Вслед мне парой буравчиков острых

Глазки серые графа Толстого:

Сдвинув брови, осунувшись даже,

С той тоскою, которой не стою,

Он стоит в среднерусском пейзаже

И под ручку с графиней Толстою,

И кричит нам в погибельной муке

Всею силой прощального взгляда:

Ничему вас не выучил, суки,

И учил не тому, чему надо!

Как студент, что, в Москву переехав,

Покидает родные надгробья,

Так и вижу - Тургенев и Чехов,

Фет и Гоголь глядят исподлобья,

С Щедриным, с Достоевским в обнимку,

Все раздоры забыв, разногласья,

Отступившие в серую дымку

И сокрытые там в одночасье,

Словно буквы на старой могиле

Или знаки на древнем кинжале:

Мы любили вас, все же любили,

Хоть от худшего не удержали

Да и в силах ли были? Такие

Бури, смерчи и медные трубы

После нас погуляли в России...

Хоть, по крайности, чистите зубы,

Мойте руки! И медленно пятясь,

Все машу, - но никак не отпустит

Этот кроткий учительный пафос

Бесполезных последних напутствий

Словно родственник провинциальный

В сотый, в тысячный раз повторяет

Свой завет, а потомок нахальный

Все равно кошелек потеряет.

А за ними, теряясь, сливаясь

С кое-как прорисованным фоном

И навеки уже оставаясь

В безнадежном ряду неучтенном,

Машут Вельтманы, Павловы, Гречи,

Персонажи контекста и свиты,

Обреченные данники речи,

Что и в нашем-то веке забыты,

И найдется ли в новом столетье,

Где варить из развесистой клюквы

Будут суп, и второе, и третье

Кто-то, истово верящий в буквы?

Льдина тает, финал уже явен,

Край неровный волною обгрызен.

Только слышно, как стонет Державин

Да кряхтит паралитик Фонвизин,

Будто стиснуты новой плитою

И скончались второю кончиной,

Отделенный оградой литою,

Их не слышит потомок кичливый.

А другой, не кичливый потомок,

Словно житель Казани, Сморгони

Или Кинешмы, с парой котомок

Едет, едет в плацкартном вагоне,

Вспоминает прощальные взгляды,

И стыдится отцовой одежды,

И домашние ест маринады,

И при этом питает надежды

На какую-то новую, что ли,

Жизнь столичную, в шуме и блеске,

Но в припадке мучительной боли

Вдруг в окно, отводя занавески,

Уставляется: тот же пейзажик,

Градом битый, ветрами продутый,

Но уже не сулящий поблажек

И чужеющий с каждой минутой,

И рыдает на полочке узкой,

Над кульками с домашней закуской,

Средь чужих безнадежный чужак,

Прикусивший зубами пиджак.

* * *

Бедная пани Катерина!

Она многого не знает, из того,

что знает душа ее.

"Страшная месть"

Тело знает больше, чем душа.

Впрочем, так душе и следует:

Вяло каясь, нехотя греша,

Лишь саму себя и ведает.

Неженка, гуляка, враг труда,

Беженка, мечтательница, странница

Улетит неведомо куда,

А оно останется.

И тогда, уставшее нести

Груз души, тряпья и бижутерии,

Двинется по темному пути

Превращения материи.

Лишь оно постигнет наконец

Жуть распада, счастье растворения

Кухню, подоплеку, что творец

Укрывает от творения.

Так оно узнает, чем жило,

Правду глины, вязкую и точную,

Как философ, высланный в село

Для сближенья с отчей почвою.

Спустится в сплетения корней,

В жирный дерн кладбищенский и парковый,

Все безвидней, глуше и темней,

Как по лестнице ламарковой,

И поскольку почве все равно,

Как ни режь ее, ни рушь ее,

Не душа узнает, а оно

Муку всякой вещи, мрак бездушия,

Но зато и бешеный напор,

Жажду роста, жар брожения,

Словно, оскорбившись с давних пор,

Мстит живущим за пренебрежение

И взойдет, прорежется травой,

Наполняя лист ее расправленный

Радостью тупой, слепой, живой

И ничем отныне не отравленной.

Лужи, слизни, голыши,

Грязь, суглинок, травка без названия

Лучше, чем бессмертие души

Скучный ад самосознания.

* * *

Со временем я бы прижился и тут,

Где гордые пальмы и вправду растут

Столпы поредевшей дружины,

Пятнают короткою тенью пески,

Но тем и горды, что не столь высоки,

Сколь пыльны, жестки и двужильны.

Восток жестковыйный! Терпенье и злость,

Топорная лесть и широкая кость,

И зверства, не видные вчуже,

И страсти его - от нужды до вражды

Мне так образцово, всецело чужды,

Что даже прекрасны снаружи.

Текучие знаки ползут по строке,

Тягучие сласти текут на лотке,

Темнеет внезапно и рано,

И море с пустыней соседствует так,

Как нега полдневных собак и зевак

С безводной твердыней Корана.

Я знаю ритмический этот прибой:

Как если бы глас, говорящий с тобой

Безжалостным слогом запрета,

Не веря, что слышат, долбя и долбя,

Упрямым повтором являя себя,

Не ждал ни любви, ни ответа.

И Бог мне порою понятней чужой,

Завесивший лучший свой дар паранджой

Да байей по самые пятки,

Палящий, как зной над резной белизной,

Чем собственный, лиственный, зыбкий, сквозной,

Со мною играющий в прятки.

С чужой не мешает ни робость, ни стыд.

Как дивно, как звездно, как грозно блестит

Узорчатый плат над пустыней!

Как сладко чужого не знать языка

И слышать безумный, как зов вожака,

Пронзительный крик муэдзиний!

И если Восток - почему не Восток?

Чем чуже чужбина, тем чище восторг,

Тем звонче напев басурманский,

Где, берег песчаный собой просолив,

Лежит мусульманский зеленый залив

И месяц висит мусульманский.

* * *

Весна! Домучились и мы

До радостной поры.

Шлепки и прочие шумы

Вернулись во дворы,

И царь природы, обретя

Способность двигаться, хотя

И спотыкаясь, как дитя,

Выходит из норы.

Мороз - угрюмый, как монах,

И злой, как крокодил,