Отставка господа бога. Зачем России православие? [сборник]

В 1606 году канонизация удалась на славу, острота патриотических ощущений была необыкновенной, «созерцая восторг народный, плакали от умиления даже сами затейники, знавшие всю подоплеку события», но «скрепа», как всегда, не сработала — и вскоре Смута порвала Россию в мелкие клочья.

История с подменой тела, разумеется, быстро всплыла и добавила масла в огонь.

Таких примеров мы знаем множество и каждый раз убеждаемся, что «скрепы» скрепами не являются и, увы, ни черта не скрепляют. Горький опыт мог бы научить, что на таком гнилом фундаменте, как старая история России, здание национальной идеи строить невозможно, а без опрокидывания традиций, без разумного неуважения к прошлому, невозможно, увы, и развитие.

Ведь традиции требуют уважать «тысячелетние верования народа», правда, не уточняя, что все эти верования были уделом преимущественно безграмотных и забитых рабов, то есть «людей крепостных и дворовых». А сегодняшняя публика, насмотревшись на себя в «священные» кривые зеркала прошлого и традиций, начинает так коверкать свою собственную физиономию, чтобы и в реальности походить на ту жуть, что она видела в зеркале.

(Зрелище, конечно, забавное, но, судя по физиономиям передовиков этого занятия — депутатов ГД, — несколько антисанитарное.)

Еще одним ресурсом, на который возлагались воспитательно-патриотические надежды, была русская художественная литература.

Но совсем недавно стало понятно, что национальная словесность (как и все на свете) имеет свой срок годности, который, по всей видимости, подошел к концу. Ее смыслы остались в далеком прошлом, а лишенная содержания форма выглядит нестерпимо пафосно и архаично.

Вполне возможно, что в ком-то из очень взрослых современников она еще «теплится», но выросло уже третье (как минимум) поколение, совершенно свободное от ее влияния и очарования.

Более того, эти новые поколения вообще никак не воспринимают русскую литературу. Ни как властительницу дум, ни как развлечение.

По этому поводу можно рыдать, угрожать, скандалить, продолжать морочить себе головы пафосной риторикой, но реальность от этого не поменяется; нет на свете силы, которая была бы способна увлечь новые поколения нюансами межполовых игр дворянства XIX века или душным «богоискательством».

Данная ремарка не имеет ничего общего с призывом сбросить русскую литературу с «корабля современности».

Нынче вопрос стоит лишь о том, как продлить национальной словесности хотя бы формальное, вегетативное, чисто сувенирное существование. Считается, что у народа обязательно должна быть хоть какая-нибудь, да литература. Пусть уже никому не нужная, утратившая обаяние, смысл и способность интересовать, но она должна быть. (К тому же она еще иногда пригодна как сырье для изготовления телевизионного «мыла».)

Говоря языком реаниматологов, сегодня речь идет о «мощности инфузионного насоса» и «наркозно-дыхательного аппарата», а не о «сбрасывающем» пинке в зад. Под «дыхательными контурами» и «дефибрилляторами» милая старушка сможет храниться долгое время и быть открытой для посещения заплаканными родственниками (читай — литературоведами). Те всегда смогут «поправить простынку», «потискать синеющую безответную ручку», то есть совершить все полагающиеся при посещении «овощной палаты» ритуальные действия.

В истечении срока годности русской литературы нет ничего загадочного. Время и полное изменение реальности всегда безжалостно к сочинениям, особенно к перегруженным идеологией.

Простой пример — Достоевский.

Как мы помним, именно его черносотенцы упорно объявляли своим кумиром и вероучителем. Они оказались абсолютно правы — иной аудитории у него практически не осталось. Правда, даже для них этот религиозный фанатик XIX века, крепко настоянный на эпилепсии и педофилии, чересчур «заборист», и при сегодняшнем «употреблении внутрь» разбавляется различными «о. менями».

Это опять-таки не означает никаких «сбрасываний» Достоевского, но указывает настоящее его место — в свечных ларьках, рядышком с «Журналом Московской Патриархии» и двуглавыми матрешками. С него можно сдувать пылинки, как с экзотического сувенира, но вот интерес к нему сложно пробудить даже таким проверенным способом, как ворошение старых пикантностей.

Бесполезно вспоминать маленьких крестьянских девочек, которых генератору православной духовности возили в баню для педофильских забав. (Об этом откровенно пишет в письме к Л. Толстому личный биограф Достоевского Страхов.)

Уже никогда больше не станет скандалом и трезвый пересказ его биографии.

Конечно, мы помним, что арестован и приговорен Достоевский был за атеизм и вольнодумство. Понимаем, что ужас приговора и каторги, по всей вероятности, «сломал» его и научил никогда больше не ходить «за флажки». Этот же страх сделал Достоевского главным соловьем режима, заставил жить и писать так, чтобы ужас Семеновского плаца никогда не повторился в его личной истории.

В своей верности православному тоталитаризму Достоевский, конечно же, забавно лез из кожи вон, но его можно понять и простить — залы казино уютнее каторжных бараков.