Оттенки

Снова вижу ее, бледную, одиноко сидящую под сенью рододендронов, охваченную тою же слабостью, которая не покидает и меня самого. Несколько раз проходил мимо нее, будто отыскивая что-то, и напоминал собою муху, которой не отлететь от жгучего пламени; снова передо мною узкое лицо девушки, тонкие губы и глаза, прикрытые черными ресницами, отбрасывающими коричневатые тени. Обычно лишь от ужаса и отчаяния бывают у людей такие огромные глаза. У нее же они выглядели бы чересчур серьезными и умудренными, не будь этих светло-коричневых теней от ресниц, которые, сочетаясь с бледностью кожи, придают глазам особенно милое и мечтательное выражение. По правде сказать, я смотрел не на самые глаза девушки. Я видел только полукружия теней, и они, если вглядеться в них, начинали казаться каким-то смутным таинственным сиянием.

И теперь — брожу ли я, как в забытьи, по комнате или, разбитый истомою, покоюсь в шезлонге — все равно в голове полыхает что-то еще не воплотившееся в слова. Время от времени повторяю про себя: «Ну и что же?» — словно задаю этот вопрос кому-то другому. Но не находится ответа ни у меня самого, ни у того другого, предполагаемого, человека. В конце концов я впадаю в изнеможение и мне, обессиленному, уже не до еды и даже не до сна.

15 апреля

Буря треплет крепкие дубы и порою гнет до самой земли гибкие кипарисы; окна дребезжат, по комнате гуляет ветер. Море бесится, покрывая своим ревом и шум деревьев, и все другие звуки, порожденные штормом.

Я спешу на берег — понаблюдать за игрой волн: они сегодня выглядят как сказочные гиганты, увенчанные белыми коронами. Буря швыряет волны на берег, хотя они и противятся, крутясь и пытаясь ускользнуть; их бесформенные пасти, шипя от злобы, мечут белую пену на галечник. Отступая, волны сталкиваются с другими валами, штурмующими побережье, в этой стычке гибнут обе стороны, и от них остаются одни лишь журчащие, плещущие потоки. Далеко на берег забрасывают они все новые и новые взбудораженные бурей чудища с белым гребнем. Не слабеет силища у шторма, нет на море покоя волнам, катятся они ровными рядами одна за другой и гулко разбиваются о круглые камешки-вертуны, о гудящие прибрежные рифы. И когда я в поисках защиты от ветра останавливаюсь за серебристой елью, сквозь ветви которой местами мелькают белогривые волны, разгул водной стихии выглядит еще великолепней. Кажется, что качается сам высокий берег, а кипящая пенная метель, перехлестывая через кустарник, долетает до исполинских чинар.

За нанесенным волнами песком приезжают кавказцы на двуколках; в упряжке у них по паре прирученных буйволов, которые позабыли былое приволье предков и покорно гнут под ярмом голову, украшенную крепкими изогнутыми рогами, и мощную шею. Пенящиеся резвые потоки окатывают загорелые икры у мужчин, ветер, налетая, треплет их непокрытые головы. Наконец полные возы трогаются, буйволы нехотя переступают шаг за шагом, мужчины, взобравшись на широкое ярмо, садятся лицом к возу, лениво поигрывают длинными дубинами и тянут какую-то лишенную мелодии песню. Временами песня переходит в дикий назойливый вопль, напоминающий крики чаек в поднебесье или яростное завывание шторма в глубоких ущельях между утесами.

А вообще берег безлюден. В парке мельком покажется кто-нибудь из редких гуляющих и снова канет в глубину пышной листвы. Думаю отправиться домой, но вижу Ланина, идущего с супругой.

— Вы бури не боитесь? — кричит он издалека.

— Боюсь, — отвечаю, — прячусь, видите, за елкой.

— Наши сидят дома. По предписаниям врача. Мне с превеликим трудом удалось выбраться на минутку, да и то не без надзирателя.

— Я не доверяю ему ни на грош, — говорит Мария Александровна, — для него все что угодно важнее, чем здоровье.

При этом она смотрит на своего мужа как на некую хрупкую и дорогую вазу, которая может разбиться или треснуть под налетами шторма. Тут же Мария Александровна заводит речь о том, как вреден сырой ветер с моря, и вспоминает, что пора возвращаться домой. В это время к берегу подходят две женщины. Я отлично знаю — кто они, знаю хотя бы по тому, как одна из них опирается на руку спутницы и ступает, словно задумалась глубоко или вовсе не хочет идти, а ее все-таки ведут куда-то. Она оделась по-зимнему, закутала голову шерстяным платком, и в нем едва можно различить щелочку, оставленную для глаз.

— Анна Ивановна сошла с ума, — замечает Ланин, говоря о пожилой женщине, — с какой стати подвергать Соню опасности и вести сегодня к морю?

— А что поделать, если Соня стоит на своем, — тихо отвечает ему жена, — ты ведь знаешь, как она упрямится.