Оттенки

Куда запропастились последние дни? Может быть, они были настолько короткими, что я не заметил их, не улучил минутки записать в дневник хотя бы два-три слова? О нет! Кто в силах измерить продолжительность того единого мига, когда она впервые коснулась моей руки, чтобы опереться? Как описать мне теченье недавних дней, вплоть до вчерашнего вечера, когда я услышал, что не сегодня-завтра она уедет. С чем сравнить вчерашнюю бессонную ночь и сегодняшний день, когда я из-за повышенной температуры должен оставаться дома? Она уезжает, а меня заставили сидеть в четырех стенах; может, я буду здесь и в тот самый час, когда ее на лодке увезут к пароходу, ожидающему в море пассажиров, и турки-гребцы заведут весла, без устали бормоча какие-то заклинания.

Сижу в полусне у стола, тело налито усталостью, с трудом наношу на хрусткую бумагу кривые, прыгающие буквы. Чудится, что это не моя рука шуршит по листу, а чья-то другая — словно кто-то другой сидит рядом со мною, вспоминая то недолгое прошлое, которое стало неотъемлемым залогом будущего.

* * *

Возвратясь с прогулки по далекой окраине парка, она сидела на скамье под чинарой, в том самом месте, где приняла розу — мой стыдливый и сумасбродный дар. Душу охватило невероятное смятенье, и я готов был пройти мимо, но от одного ее взгляда все изменилось. Зачем же мне идти дальше, если я из-за нее только и пришел сюда? Не она ли определяет отныне все мои поступки? Накануне вечером я уснул как ребенок, который весь день пробегал босиком, играя в мяч или скача на палочке. Утром, проснувшись, изумился, что ночь миновала так быстро. «Она хочет, чтобы я выспался, — повторял вечером, ложась в кровать, — она ждет меня, и ей хочется, чтобы я был радостен и бодр», — говорил, вставая поутру с постели.

Сегодня первый раз она была в белом платье — обычно Соня носила сероватый костюм — и выглядела еще более изящной и хрупкой. Нежная лилия, чьи жизненные соки высасывали некие безжалостные вампиры, истончилась до того, что страшно было коснуться ее: тронь — и задрожит, завянет.

Книга покоится у нее на коленях, но она не смотрит в нее. Руки словно устали держать раскрытый томик.

— Сегодня вышла пораньше, — говорит она, когда я сажусь рядом на скамью.

— Читали?

— Нет, просто так взяла. Начала было, да неохота.

— Что-нибудь тяжелое?

— «Униженные и оскорбленные». Знаете?

Отвечаю утвердительно, а она, по-видимому, что-то замечает у меня во взгляде и спешит оправдаться.

— Знаю, мне сейчас не стоило бы читать такие вещи, но вот тянет, хочу! — с вызовом добавляет она. — Книги забаюкивают. Пробежишь страницу-другую — тут, там, — все уже раньше читано, сидишь как пьяная. Чтение ужасно скоро утомляет. Раньше я этого не замечала. А не найдется ли у вас чего-нибудь более подходящего?

— Едва ли, — отвечаю и роюсь в памяти. — Впрочем, хотите Киплинга «Книгу джунглей»?

— Я слышала о ней, но не читала. А что ж — принесите.

Разговор у нас непринужденно и легко переходит с одного на другое, потом мы встаем и уходим к украшенной урнами каменной лестнице, что ведет вниз на галечник. По дороге встречаем Анну Ивановну, которая что-то рассказывает о цветах двоим идущим с нею мальчуганам. Знакомимся, она говорит:

— Вы, никак, вниз?

— Думали пройтись, — отвечает Соня.

— Смотрите, у моря ветрено.

— Мы скоро вернемся.

Прежде чем уйти, Анна Ивановна обращается ко мне:

— Как-нибудь заходите к нам; она у меня упрямая, избегает общества. Может быть, вы сумеете поладить с нею?

Я благодарю, и мы с Соней отправляемся дальше.

— Не торопитесь, — говорит моя спутница, опираясь о лестничные перила. Внизу мы останавливаемся у самой воды; пенный прибой подбегает к коричневым туфелькам.

— Окатит еще, — предупреждаю.

— Хорошо! Меня как будто обдает холодной водой — с головы до ног.

Тут и я замечаю, что Соню слегка лихорадит. Крылья носа у нее ширятся и трепещут, словно их тревожит морской ветер; на губах бродит смутная улыбка, и трудно понять: волнам ли, катящимся по песку, улыбается моя спутница, налетам ли ветра или еще чему-нибудь другому.

Настроение у Сони внезапно меняется — она снова спокойна, словно исполнились все ее желанья.

— Пойдемте! — слышится ровный голос.

На первой же ступеньке Соня, ни слова не говоря, берет меня под руку. Будто морфий впрыснули мне: все тело — даже колени, лодыжки, вплоть до кончиков пальцев — наполнилось каким-то глухо журчащим потоком. В глазах далекое синее марево — такое клубится над цветущими ржаными полями, что видны среди зелени садов. Слышу в себе звон, уносящийся в бескрайние дали: звенят порывы свежего ветра, звенят плещущие волны, звенит приморская галька. Слабая кисть ищет у моей руки поддержки; касаясь меня, шелестит легкое платье, овевающее тонкий стан, и срываются шепотом выдохнутые слова:

— Тише, тише, я не могу.

О, небо, если бы мне обнять Соню, осмелиться пронести ее на руках — как невелики были бы мои усилия, как легка ноша. Но мы знаем, что на нас устремлены людские взоры, что, увидев мой поступок, злорадно сверкнут чьи-то глаза и на чьих-то губах зазмеится хитренькая ухмылка.